Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

слабый ум» естественнее после людей, чем после пустыни. Соседство деепричастных оборотов восстанавливает и нарастающую эмоцию, которая приводит к желанию действия:В пустыню скрыться я хочуТогда лечу

Итак, аргументы разного рода подтверждают необходимость перемонтажа строк во втором четверостишии – и этого достаточно, чтобы стала очевидной вся онегинская строфа.

Надо еще пояснить расшифровку текста двух строк в этом четверостишии.

В седьмой строке (то есть в шестом стихе, по нашему предположению) порознь зачеркнуты два слова: одно малоразборчивое, которое условно расшифровано как гласъ (хотя начальная буква более похожа на «ч»), и другое, довольно ясно читаемое как взоръ. Над первым обозначено скорописью слово, в котором Морозов остроумно опознал эпитет слабый. Следующее слово он предложил читать: умъ. Это чтение оспорил Томашевский, остановившись на версии: глас. На наш взгляд, расшифровка Морозова вернее. Пушкин часто писал «у» как «и» с чуть удлиненным вторым элементом (см. ниже усеян и увядшей). Здесь расположенное ниже высокое «в» зачеркнутого слова взор не позволило заметно обозначить такое удлинение.

По смыслу же слабый ум больше соответствует контексту «Отрывка». Мог ли Пушкин ненавидеть слабый глас людей? Скорее уже его неприязнь вызывала крикливость витий. Вспомним также оценку света в знаменитом стихе «Молчи, бессмысленный народ» или относимый к «Подражаниям Корану» набросок: «Слаб и робок человек, / Слеп умом и все тревожит…»

В стихе восьмом составляет проблему средняя часть. Тут был поначалу пропуск. Вставленное затем и не заполнявшее стих второе тогда (?) было заменено на мечтою (?) я, вскоре тоже зачеркнутое. Еще выше вписано слово, расшифровка которого всегда затрудняла текстологов. Томашевский в ранних редакциях пропускал его, а потом вдруг предложил читать как забывшись, хотя первый знак мало похож на пушкинское «з» (см. выше грызет или злое), а буквы «в» и следа нет. Текстолог произвольно использовал отвергнутое автором «забываюсь я» из третьего стиха. И еще одно, совершенно загадочное (по признанию самого Томашевского) и, возможно, сокращенное слово надписано перед лечу.

Неясность середины стиха заставляет пока обозначить неразборчивость текста, но мы к нему еще вернемся.

После восьмистишия, над которым шла упорная работа и которое, как мы предполагаем, выстраивалось по схеме рифм ababccdd, бегло и сокращенно набросаны строки, переносимые из стихотворения «Кто знает край…». Пушкину было достаточно лишь наметить начальные слова стихов, так как там схема первых шести рифм в точности соответствовала завершению онегинской строфы: четверостишие с охватной рифмовкой и двустишие со смежной. И если бы поэт ограничился лишь этим наброском, исследователи, наверное, давно догадались бы, что перед ними фрагмент «Евгения Онегина». Но в новый автограф из старого стихотворения перенесены не шесть строк, а десять.

«Лишнее» четверостишие

Чуткое ухо Ахматовой уловило онегинское чередование рифм в восьми строках печатного текста. Автограф показал, что нужной закономерности могут подчиняться двадцать восемь стихов «наброска». Следовательно, уже сейчас можно отказаться от одного из наших пяти предположений: приметы онегинской строфики не являются случайностью.

Но мы не можем пока отбросить вероятность того, что Пушкин намеренно стирал эти приметы. «Лишнее» четверостишие и, возможно, намеренная перестановка некоторых строк вполне позволяли скрыть в непрерывном тексте следы романной строфики (как Пушкин сделал в диалоге «Герой»).

Эта вероятность заставляет вернуться к «неправильной» последовательности строк 6-й и 7-й. Она может быть истолкована совсем иначе – как результат умышленного разрушения некоего прототекста, быть может, даже не очень похожего на реконструированную строфу. Ведь Пушкин, используя в новом контексте свои старые, еще не напечатанные стихи, чаще всего «перерабатывал их совершенно наново». Пример перед нами – строки из стихотворения «Кто знает край…», перенесенные в «таинственный отрывок».

Присмотревшись к автографу, обнаружим, что разные части переносимого текста написаны по-разному. Они отличаются друг от друга не только по почерку (явный признак разновременности), но и по «режиму» записи стихов.

Первые восемь строк на листе 1, как и последние шесть на листе 2, при всем обилии правки записаны, как правило, ровными горизонталями с соблюдением одинаковых интервалов между ними и четкой вертикалью начальных букв.

По наблюдениям Сергея Михайловича Бонди, это, скорее всего, свидетельство того, что сохранившемуся «вторичному» черновику предшествовал «первичный» черновик.

В первичном наброске Пушкин обычно располагал строки вразброс, без явно выраженных горизонталей и вертикалей – как бы оставляя возможность менять в тексте композицию мотивов. Именно так записаны восемь стихов на обороте первого листа – то самое начало «северной» строфы, которое привлекло внимание Ахматовой. Создается впечатление, что тут Пушкин импровизировал. Начало же первой строфы он будто переписывал наново, держа перед глазами или вспоминая более ранний текст.

Еще одну вариацию – и почерка, и способа записи стихов – дает средняя часть «отрывка», у которой есть прототекст: «Кто знает край…».

По рукописи отчетливо видно, что «итальянские» строки переносились сюда в два приема, и резкое различие этих слоев, прежде всего по почерку, говорит о перерыве в работе.

Более ранний слой – тот самый торопливый набросок, где Пушкин «летящим» пером едва наметил строки 9-13.

Ниже был оставлен большой пробел – до самого конца страницы. Вероятно, Пушкин сразу перевернул лист и начал работу над другой, «северной» строфой. Когда он вернулся к «южной» части текста, его почерк стал мельче и «регулярнее».

И главное – эта правка легла не только поверх прежней, сокращенной записи стихов (продолжив ее), но и поверх загадочного подсчета, сделанного в перерыве на прежде свободном поле.

Трудно сказать, почему этот подсчет не привлекал до сих пор внимания текстологов. Он не попал в свое время даже в книгу «Рукою Пушкина» и не отмечен ни в одном комментарии к «таинственному наброску». Возможно, его сочли посторонним тексту. Ниже попробуем дать этим цифрам хотя бы гипотетическое истолкование.

Пока же подчеркнем, что «лишнее четверостишие» было дописано Пушкиным (вместе с новой редакцией трех предыдущих строк) после перерыва – вероятнее всего, после сочинения «северной» строфы.

Что же представляет собой появившееся в пробеле четверостишие? Печатные редакции дают его с охватной рифмой:

Где пел Торквато величавыйГде и теперь во мгле ночнойДалече звонкою скалойПовторены пловца октавы

Это как будто соответствует видимому порядку строк в автографе. Однако редакторы, считавшие набросок «Когда порой Воспоминанье…» самостоятельным стихотворением, чувствовали неблагополучие от явного нарушения правил стихосложения – далее сталкивались два нерифмующихся стиха с женскими окончаниями: Повторены… октавы и Стремлюсь… мечтою. Поэтому иногда между ними делался пробел и последние 14 строк поневоле отделялись от предшествующих.

Меж тем напрашивается гипотеза о двух вариантах структуры всего «таинственного отрывка».

Первая возможность: «лишнее» четверостишие является частью еще одной, промежуточной, «итальянской» строфы, которую Пушкин решил вставить между двумя почти готовыми онегинскими строфами и которая целиком не вместилась в пробел. Но тогда почему он начал ее третьим катреном с охватной рифмовкой, а не первым – с перекрестной?

Вторая возможность: эти строки должны