Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

стихи новые варианты слов и целых стихов.

Только на этом – третьем – этапе и появился в рукописи эпиграф вместе с девятью стихами, перебеленными с перечеркнутой частью на первой странице автографа (лист 3). Красноречивая деталь: на этой странице под первыми шестью стихами какое-то время была пустота, и только на втором или даже на третьем этапе тут шла напряженная работа над завершением «мифологического вступления». Черновые варианты стихов Пушкин зачеркнул косыми линиями, оставив внизу две строки с короткими прочерками: знак авторского пропуска или намеренной незавершенности – паузы.

Еще при его первой (посмертной) публикации в 1838 году – в томе IX «Современника» – все разновременные слои текста были совмещены. Но тут не были напечатаны ни последние строки мадригала (по цензурным причинам), ни эпиграфы. Те же купюры были и в первом собрании сочинений поэта (1841).

Кто же тогда мог засвидетельствовать Анненкову причастность мадригала к «прихоти» Мусиной-Пушкиной? Несомненно, человек, имевший доступ к рукописи и хорошо знавший хронику светской жизни. Цявловский предполагал, что это был Пётр Андреевич Вяземский. Томашевский считал, что источник идеи посвящения – Сергей Александрович Соболевский.

Но можем ли мы в данном случае безоговорочно полагаться на мнение даже самых близких друзей поэта, которые могли быть посвящены в его влюбленности, но вовсе не обязательно осведомлены о его творческих замыслах? Может быть, некий друг просто высказал предположение, остроумно, но неверно связав мотивы? Увидев в рукописи двойной эпиграф, где забавно сочетаются «романтическая» Италия и «прозаическая» Россия, этот друг просто вспомнил светский анекдот о графине Мусиной-Пушкиной. Он мог знать об увлечении поэта ею (весьма мимолетном, впрочем, – уже в апреле 1828 года тот же Вяземский сообщает жене, что Пушкин находит у графини «душу кухарки»). Восторженный тон мадригала был объяснен влюбленностью. Отсутствие «стихов на прихоть» получило простое толкование: Пушкин не дописал их или просто забыл повод (по легкомыслию? или успев охладеть?).

Мстислав Александрович Цявловский, доверившись этому свидетельству, положил много труда и тщания на датировку мадригала. Он установил, что Пушкин мог видеть Марию Александровну «с младенцем на руках» между ноябрем 1827 и февралем 1828 года, из чего и была выведена дата сочинения. Однако в его комментарии упущена деталь, которая по меньшей мере ограничивает этот срок. Уже в декабре 1827 года не только существовал автограф мадригала, но из него были вычеркнуты четыре стиха:

С какою легкостью небеснойЗемли касается она!Какою прелестью чудеснойВо всех движениях полна!

Как давно известно, это четверостишие в несколько измененной редакции было перенесено Пушкиным в 52-ю строфу седьмой главы «Онегина», и сама строфа появилась в печати после завершения беловика всей главы – в первом номере «Московского вестника» за 1828 год. Из переписки поэта мы знаем, что рукопись фрагмента была выслана Михаилу Петровичу Погодину после 17 декабря 1827 года…

Строфа 52-я возникает в тексте романа неожиданно, разрывая описание московского бала как нечаянно вырвавшееся и тут же подавленное признание Автора в неизменной любви к величавой Красавице. Столь же неожиданно появление этой строфы и в истории создания романа. До нас не дошли ни наброски к ней, ни беловик. В сохранившемся черновике седьмой главы ее нет: нынешние строфы 51-я и 53-я записаны там подряд. По принятой ныне хронологии, Пушкин работал над этой частью главы в августе – октябре 1827 года. Таким образом, можно предполагать, что сочинение строфы 52 относится к концу осени – началу зимы этого года.

Следовательно, в это время мадригал «Кто знает край…» если и не был окончательно предназначен на демонтаж, то, во всяком случае, стал резервуаром для строф романа в стихах.

И еще один мотив соединяет автограф мадригала с черновиками седьмой главы. Тут тоже появляется. тема клюквы! Пушкин внес ее в «Альбом Онегина» в виде прямого отклика на «каприз красавицы»:

Чего же так хотелось ей?Сказать ли первые три буквыК-Л-Ю-Клю… возможно ль клюквы

Эти строки вписаны в черновик карандашом так, как если б они были перебелены с какого-то предварительного наброска.

Итак, Пушкин все же написал о капризе Марии Александровны Мусиной-Пушкиной: это отметил еще Николай Осипович Лернер[364]. Написал, но не от своего имени, а от имени Онегина, с которым поэт просил читателя его не смешивать.

На этом необходимо специально остановиться, так как отношение к анекдоту с клюквой выявляет существенную разность между Героем и Автором.

Двойная тоска поэта

Судя по записи в «Альбоме», для Онегина (как и для того приятеля Пушкина, который сообщил светский анекдот Анненкову) признание светской красавицы в любви к клюкве означало едва ли не вульгарную прихоть, повод к удивлению и смеху, мотив для пародирования. Пушкин же должен был отнестись к «тоске по клюкве» совершенно иначе. Не только потому, что сам он, как мы знаем по нескольким мемуарным свидетельствам, любил «простонародную» ягоду и вряд ли удивился прихоти россиянки в Италии[365].

Анекдот с клюквой должен был напомнить ему те нешуточные предчувствия, которые мучили его еще на юге, в Одессе, когда он начал роман в стихах в ожидании «погоды» и готовился к вольному бегу – «туда, туда». Но в Италию ли?

50-я строфа первой главы романа была начата нетерпеливым призывом:

Придет ли час моей свободы?Пора, пора! Взываю к ней.

Завершает ее Пушкин неожиданным поворотом:

Пора покинуть скучный брегМне неприязненной стихии,И средь полуденных зыбей,Под небом Африки моей,Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил.

Тут поражает не только замена Италии на Африку (имеющую свой смысл в романе), но и осознанная еще до «вольного бега» неизбежность того, что «тоска по чужбине» обернется «тоской по родине»[366].

Позже, в 1825 году, готовясь к новому побегу в «край чужой», Пушкин готовится вместе с тем «мыслию всегдашней / Бродить Тригорского кругом» (в послании к П. А. Осиповой). Он знает эту тоску изгнанников – тоску Овидия по Риму в диком краю скифов («К Овидию»), тоску Мицкевича, который в Тавриде «…посреди прибрежных скал / Свою Литву воспоминал» («Евгений Онегин»).

Не ту же ли тоску разглядел Пушкин за анекдотической оболочкой «каприза Красавицы»?

А если так – не есть ли двойной эпиграф, записанный на чистой странице рукописи мадригала и впоследствии сочтенный за знак пародийности, на самом деле образ двойственной тоски, терзавшей самого поэта? Той тоски, которая нашла воплощение в «парадоксальной», «противоречивой» 50-й строфе первой главы «Евгения Онегина»?

Мы оказались в той же части романа в стихах, куда пришла Анна Ахматова, размышляя об отрывке «Когда порой Воспоминанье…». Но привел нас сюда иной путь – от стихотворения «Кто знает край…» со странно не соответствующим ему эпиграфом.

Усомнившись в старых объяснениях этого несоответствия, обнаруживаешь целую систему соответствий – но за пределами мадригала.

Прежде всего: сопоставление Юга и Севера,