Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

нам беловике главы (если он существовал) был использован именно двойной эпиграф. Но нельзя не признать, что в нем «монтажно» создан обобщенный образ проблематики и композиции «Странствия».

Из всех дошедших до нас записей рукою Пушкина только еще одна, кажется, может претендовать на роль эпиграфа к 8-й главе. В промежуточной полубеловой рукописи главы, которая датируется 1829 годом, находится выписка – второй стих из девятой песни поэмы «Генриада» Вольтера: «Lieux ou finit I'Europe et соттепсе l'Asie» («Местности, где кончается Европа и начинается Азия»)[367].

До сих пор нет комментария о назначении этой выписки. Маршрут Онегина действительно пролегает почти целиком в пограничных областях Европы и Азии: после Новгорода и Москвы – Нижний, Астрахань, Кавказ, Крым. Мог ли стать стих Вольтера мотивом одной из строф? Или это вариант эпиграфа для всей главы? Вряд ли. Цитата из Вольтера, близкая двойному эпиграфу по смыслу, есть просто констатация факта – она лишена образности, которую создает монтаж немецкой песенки о «стране апельсинов», этом мифическом культурном рае Европы, и русской попевки о «дикой» северной ягоде.

Рядом с выпиской из «Генриады», на той же странице рукописи, Пушкин тоже сделал подсчет:

Смысл этого подсчета известен: к семнадцати перебеленным здесь строфам «Странствия» прибавлялись 4 вступительные (помеченные тут же первой строкой – «Блажен, кто смолоду был молод…»), затем 10 «одесских» (также упомянутых тут лишь одним стихом – «Я жил тогда в Одессе пыльной»).

Однако известный нам ныне текст главы дает другую сумму строф.

Вступление и все путешествие Онегина (от стиха «Блажен, кто смолоду был молод…» до «Онегин вспомнил обо мне») составляют 19 строф. В рукописи 1829 года они занимают три полных согнутых пополам полулиста. Еще один полулист служил им когда-то обложкой. На внутренних сторонах ее намечены варианты стихов к строкам 17 и 18. На внешней тыльной стороне обложки были записаны две строфы, непосредственно продолжающие главу после «Одессы» – они вошли в авторский подсчет. Это строфа «Итак, я жил тогда в Одессе…», в «сводке» получившая номер 30-й, и первое четверостишие 31-й строфы со знаком авторской купюры:

Святая дружба! – глас натуры!!Взглянув друг на друга потомКак Цицероновы АвгурыМы рассмеялися тишком——

В рукописи после этого фрагмента строфы стоят таинственные цифры, которые сейчас расшифровываются как XV–XXIII. Если чтение последней цифры правильно, то это знак каких-то девяти строф, которые, видимо, были записаны в другом месте и, возможно, не предназначались для печати. Эти строфы Пушкин не прибавил к сумме подсчета в промежуточном беловике 1829 года.

Не ввел он в этот подсчет одну строфу, записанную на внешней передней стороне обложки, рядом с самим подсчетом и стихом Вольтера, – видимо, сочиненную позже. Она начинается стихом:

О, где б Судьба не назначала.

В «сводке» пушкинистов эта строфа получила номер 33, а не 32, так как в другой рукописи была обнаружена строфа, сюжетно предшествующая:

Недолго вместе мы бродили…

Кроме того, отдельно был найден лист беловика финальной строфы – 34-й, которая точно примыкает к нынешней 33-й, вот ее первый стих:

И берег Сороти отлогий.

Вспомним теперь подсчет в автографе «Когда порой Воспоминанье…»:

Первая его цифра совпадает с числом начальных строф «Странствия» – до «Одессы» (давно написанной и опубликованной, поэтому она, видимо, не была ранее введена Пушкиным в подсчет). Записанная после суммы девятка совпадает с количеством неизвестных нам строф, помеченных римскими цифрами XV–XXIII. Восьмерка справа могла бы восприниматься как второе слагаемое к 19, дающее в сумме 27 строф. Но почему она не написана в столбик, а явно приписана позже подсчета? Не относится ли она к числу финальных строф главы?

Если в это число входят последние в «сводном» тексте 5 строф (нынешние 30–34), то еще три вполне могут быть итало-русскими строфами «таинственного наброска», на черновой рукописи которого и сделан этот подсчет.

Более того, мы можем указать вполне вероятное место этих трех строф – перед нынешней строфой 33-й, которая начинается стихами:

О, где б Судьба не назначалаМне безымянный уголок,Где б ни был я, куда б ни мчалаОна смиренный мой челнок.

Тут сразу узнаются мотивы «наброска»: снова челнок, снова Судьба, имеющая у Пушкина псевдоним погода… Становится понятным смысл этого восклицания – оно оказывается ответом на «привычное мечтанье» о пустынном северном острове, куда «погода… / Загонит [утлый мой] челнок».

Бросается в глаза и рифма: уголок – челнок.

Не то же ли созвучие использовано в заключительном двустишии наброска?

Сюда погода в уголокЗагонит [утлый мой] челнок

Если неясное слово – действительно написанное слитно с предлогом (что очень часто встречается в автографах Пушкина) въуголокъ, то возникает вопрос: могли ли быть использованы в двух рядом стоящих строфах одинаковые рифмы?

И отсюда – еще один вопрос: не была ли сочинена нынешняя 33-я строфа вместо «итало-русских» строф?

Последнее, разумеется, не совсем исключено, ибо мы не знаем, когда строфа «О, где б Судьба не назначала…» была добавлена к беловику 1829 года. Ясно лишь, что она появилась последней и не вошла в подсчет на автографе «загадочного отрывка». Но такая вероятность не выводит черновые строфы из контекста «Странствия» – хотя бы как наброска к финалу главы.

С другой стороны, у Пушкина не раз встречаются рифмующиеся омонимы или случаи игры на разных смысловых оттенках одного и того же слова. Вспомним хотя бы pointe XXIV строфы первой главы «Онегина»: «Защитник вольности и прав / В сем случае совсем не прав». Или трехкратное преображение слова «глас» в стихотворении 1831 года «Перед гробницею святой»[368].

Точно так же в черновой «северной строфе» и в строфе 33 Пушкин придал челноку разные эпитеты, включающие слово в локальный контекст стиха, но контрастно оттеняющие два образа: «смиренный» и «утлый» (или «суетный», как можно предположить по графике первых букв, вероятный и по смыслу).

Уголок же использован в двух семантически близких, но стилистически противоположных словосочетаниях: в идиоматическом прозаизме «загнать в угол» (в безвыходное положение или в смерть) и в раннеромантическом клише «безыменный уголок» (место уединения или могила). А это на лексическом уровне повторяет одну из основных тем всей главы и самого «таинственного отрывка».

Наконец, в беловом (окончательном) тексте «северной строфы» могло быть найдено иное завершение. Говоря словами Анны Андреевны, «это перечерченный черновик, и что Пушкин сделал из него потом, мы не знаем».

Название, эпиграф и лейтмотивы восьмой главы

Замечательная догадка Ахматовой позволила ввести набросок «Когда порой Воспоминание…» в многопланный контекст «Евгения Онегина». Мы старались проверить это наблюдение и определить место в романе гипотетических строф, исследуя набросок «изнутри» и «снизу» – преимущественно текстологически, дабы по возможности уменьшить влияние трактовочной установки.

Анализ рукописи не только подтверждает вероятность онегинской строфики в черновике, но и снимает предположение, как будто вытекающее из основной гипотезы Ахматовой об «острове малом». Нет, не легендарная «декабристская» десятая, а бывшая