Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

тот присматривал за публикацией „Руслана и Людмилы“ в 1821 г.»[374].

Нам не кажется столь несомненным, что в 1832 году, готовя издание всех глав романа одной книгой и впервые снабжая их примечаниями, Пушкин обильно цитирует идиллию Гнедича только из «чувства благодарности» за его заботы одиннадцатилетней давности. Даже зная о его противоречивом отношении к самой идиллии, мы не можем пренебречь тем, что Пушкин выписал из нее те стихи, где Гнедич, переводчик «Илиады», «гомеровски» преобразил пейзаж Петербурга. И вовсе не случайно в пушкинском стихе Нева «не отражает лик Дианы». Здесь вьется нить античной мифологической образности, которая играет не последнюю роль в полифонической композиции «Евгения Онегина».

Создается впечатление, что Пушкин не просто цитирует – он с помощью выписки из идиллии Гнедича создает для читателя какой-то существенный тематический фон своему повествованию.

По сюжету идиллии, молодой рыбак, искусно играющий на «робкой» пастушьей цевнице из липы, приводит в восторг боярина и получает в награду не только новый невод для обильной рыбной ловли, но и богатую, «из пальмы», свирель.

В ее контексте закономерно появляются в 34-й строфе главы «Странствие» парадоксальные на первый взгляд мифологические образы: воспетая Языковым Нимфа Сороти и дар Пушкина Ветру (Эолу) – не арфа на дубе, как у Жуковского, а звонкая свирель на темной ели…

Поразительное смешение, вне всякой иронии, разновременных образов и стилей, сопряжение и диалог многих эпох, гармоничное сочетание нескольких реальностей определяют подлинный сюжет романа в стихах, до сих пор все еще полностью не прочитанный.

Пушкин, не жертвуя обретаемой «реалистичностью» искусства, снимает противостояние Мифа и Реальности, Поэзии и Правды – Dichtung und Wahrheit, по обозначению Гёте.

Их единство выразил двойной эпиграф – монтаж мифа того же Гёте об идеальной стране искусства с анекдотом о клюкве.

Поэтическим воплощением диалектического (в древнем смысле слова) противоречия между идеальными устремлениями поэта и его трагической судьбой на родине стала кода главы «Странствие», в которую так естественно ложится таинственный отрывок «Когда порой Воспоминанье…».

P. S. Странные сближения

Если мотив уединенного острова, усеянного «зимнею брусникой», должен был предшествовать нынешней 33-й строфе главы «Странствие», начинающейся стихами «О где б Судьба не назначала / Мне безымянный уголок», то суровый северный пейзаж прочитывается как уготованное поэту Судьбой место позднего мира или вечного покоя.

Трагическому образу последнего берега предстояло еще раз преобразиться в самом финале девятиглавого варианта романа. Возможно, Пушкин не зря сохранил, пусть в преамбуле к «Отрывкам из путешествия Онегина», начало пожертвованной им строфы из финала (курсив мой. – Н. К.):

Пора: перо покоя просит;Я девять песен написал;На берег радостный выноситМою ладью девятый вал —Хвала вам, девяти каменам, и проч.

Обычно смысл этой радости, которая в финальных строфах «Евгения Онегина» соседствует с терзающими сердце прощаниями, объясняют счастьем женитьбы, а то и примирением поэта с Двором и Светом.

Меж тем, «Блажен, кто праздник Жизни рано / Оставил. Кто не дочел ее романа» – так на «радостном берегу» Пушкин думает о предстоящей Жизни (именно с заглавной буквы написано слово в автографе).

Мы не ответили на вопрос о том, есть ли реальный географический прототип у «печального острова». Может быть, это лишь поэтический образ судьбы российского поэта, обреченного на грызущие душу Воспоминания, на потаенные страдания, на одиночество и бедность в суровых краях отчизны?

Приверженность Ахматовой к легенде об острове Голодай объясняли личной трагедией Анны Андреевны, вдовы расстрелянного, неведомо где похороненного Николая Гумилёва, соратницы и друга Осипа Мандельштама, погибшего в ГУЛАГе и похороненного в общей могиле зэков. Вспоминали и ее собственную горестную судьбу.

Сторонники версии Соловецких островов, думаю, тоже исходили не столь из текста наброска, сколь из трагической истории России ХХ века[375].

Не берусь дискутировать о реальности и адресе пустынного острова. Но в автографе наброска, в том самом восьмистишии, в котором Ахматова опознала приметы онегинской строфы, есть еще одна, не упомянутая выше текстологическая деталь. Она имеет отношение не только к поэтической образности все еще таинственных строф, но и к судьбе Автора романа в стихах.

В III (2) томе академического издания, в сводке черновых вариантов отрывка, почему-то пропущено одно зачеркнутое, но ясно читаемое слово.

Стих «Усеян зимнею брусникой» сначала был записан с другим глаголом и с пропуском:

Пестреет брусникой

Затем намечался такой вариант (курсив мой. – Н. К.):

Желтеет зимнею брусникой.

Этот глагол странен – он отнесен к вовсе не желтой ягоде. Не желтеет зимой и кустарник брусники. Не очень подходит для брусники и весь пейзаж очень точного в деталях Пушкина: «пустынный остров», где «чахлый мох едва растет», «Кой-как растет кустарник тощий» (в первых набросках), «Увядшей тундрою покрыт» (в окончательном, на этой стадии работы, тексте)…

Энциклопедическая справка утверждает, что «брусника – вечнозеленый мелкий кустарник семейства вересковых, растет в хвойных и лиственных лесах Северного полушария».

Но вот другая справка – о желтой ягоде: «многолетнее растение из семейства розовых. Низкий ягодный кустарник арктических и субарктических областей. Растет на моховых болотах». Это морошка. Согласно Википедии, народ называет ее «царской ягодой» и «северным апельсином»…

…2 февраля 1837 года доктор медицины Иван Тимофеевич Спасский составил записку о двух последних днях жизни смертельно раненого на дуэли Пушкина. Начал с того, что, придя в дом на Мойке, прежде всего, по просьбе близких, напомнил поэту об исполнении христианского долга, и Пушкин согласился на причастие.

«– За кем прикажете послать? – спросил я.

– Возьмите первого, ближайшего священника, – отвечал Пушкин. Послали за отцом Петром, что в Конюшенной».

На следующий день Спасский стал свидетелем настойчивой просьбы поэта, ее исполнение было похоже на почему-то важный для Пушкина ритуал:

«Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:

– Морошки, морошки.

Наконец привезли морошку.

– Позовите жену, – сказал Пушкин. – Пусть она меня кормит.

Он съел 2–3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие»[376].

«Бывают странные сближения» – знаменитая реплика, скорее настораживающая читателя, чем выдающая удивление автора, о не совсем, быть может, случайном совпадении дат завершения поэмы «Граф Нулин» в Михайловском и декабрьского (1825 года) восстания в Петербурге.

Почему Пушкин так настойчиво просил, так нетерпеливо ждал морошку, а чуть отведав, успокоился – будто причастился «северным апельсином»?

Ее сестра звалась…

«Евгений Онегин», кроме всех других качеств, есть еще изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Литературная эволюция как раз и не считается с «начальными правилами».

П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. 1855

Создавая «Евгения Онегина», Пушкин поставил перед собой задачу, в принципе, совершенно новую для литературы: создание произведения литературы, которое, преодолев литературность, воспринималось бы как сама внелитературная реальность, не переставая при этом быть литературой. ‹…›

В общеязыковой практике значение имени собственного определяется тем, что