Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

тексту. Поэтому для ученого невообразимо, чтобы Татьяна «самовольно» выскочила замуж.

Все его исследование пронизано противоречием между убеждением, что Пушкину с самого начала работы были ясны фабула и характеры основных персонажей, – и анализом изменений того и другого по ходу сочинения романа.

По ранним черновикам романа Дьяконов установил, что сначала у небогатых соседей Онегина предполагалась одна дочь по имени Ольга (Пушкин назвал ее, как думал ученый, в честь своей любимой сестры). Из-за влюбленности героини в нежданно приехавшего Евгения должна была разыграться трагедия ревности ее жениха, юного поэта Владимира Холмского (ставшего вскоре Ленским). Роковой исход дуэли с Онегиным становился препятствием ее счастью.

Однако вскоре, как пишет ученый, образ Героини раздвоился на двух сестер Лариных. Младшая, невеста Ленского, осталась в привычном для любовного романа облике милой голубоглазой блондинки, но сохранила имя сестры поэта. Старшая получила от Ольги Сергеевны Пушкиной серьезность, задумчивость, начитанность, бледность и черные глаза, а также обрела имя Наташа (так читали, как мы помним, зачеркнутое имя), чтобы затем стать Татьяной.

«Героиня. Тип женщины сильных и неподдельных страстей, человека думающего. Лишь в конце романа мы узнаем, что она обладает сильной волей и умеет обуздывать страсти по велению долга, но мы вправе считать, что эта черта должна была быть предназначена героине с самого начала, иначе трудно представить себе, как мог бы получиться именно данный, а не какой-то другой роман», – повторяет исследователь.

Правда, Дьяконов, внимательный текстолог, отметил в черновиках, что на начальном этапе намечалась ранняя гибель Героини – тогда еще милой наивной Ольги, которая:

Цвела как ландыш потаенный —Не знаемый в траве глухойНи мотыльками, ни пчелой —И может быть, уж обреченныйПитомец утренней росыСлепому [острию] косы (VI, 287).

Причину возможной гибели Героини он видел в аморальности Героя, жалкое ничтожество которого было объектом иронии уже в начале работы, когда Пушкин придумал известную нам фабулу:

«Высказывалось мнение, что Онегин должен был соблазнить героиню, но, по моему мнению, это противоречит всей идее романа. Вероятнее, в [раннем] плане сообщалось, что герой влюбляется в Ольгу, она его отвергает и умирает. Все это, разумеется, чисто гадательно. ‹…› Как видим, есть достаточные основания предполагать, что образ героя был задуман и выполнялся как сатирический, сниженный. Лишь любовь героини несколько приподымает его к концу романа, но так ли это было и в замысле?»

Онегин, как вслед за традицией полагает Дьяконов, есть «портрет типичного молодого человека времени Александра I», внимание которого привлекали только «мрачный, губительный для окружающих Мельмот Метьюрина, мечтательный Рене Шатобриана, презирающий светскую чернь, эгоцентричный, со скованной волей Адольф Констана и, конечно, разочарованный жизнью, погруженный в себя наблюдатель общественных страстей Чайльд-Гарольд и другие байроновские герои, – или же, вернее, сам Байрон, как он себя в них изобразил… Главной маской Онегина была маска байрониста. но в романе объектом сатиры является не сама лишь маска, а более глубокая эгоистичная, безвольная, зависимая от модных страстей сущность пушкинского современника. Конечно, здесь не „ювеналов бич“, а лишь легкая ирония, но все же образ героя сатиричен».

Логика Дьяконова, считающего Онегина никчемным и безвольным, приводит его к выводу, будто основные сюжетные мотивы романа не столь существенны, как его финальная ситуация, к которой Пушкин все время вел повествование:

«Известно, что Пушкин придавал исключительное значение симметричности композиции, и в его больших произведениях всегда легко можно найти поворотный пункт. В первоначальном „Онегине“ центром задуманного повествования представляется не дуэль, дающая лишь толчок развитию главного конфликта героя и героини, и, конечно, не бал у Лариных, а скрещение его и ее линий. В литературе вопроса встречается указание на вероятную связь конечной сцены романа, где героиня отвергает Онегина, с „Принцессой Клевской“ мадам де Лафайет, где героиня решает остаться верной памяти умершего мужа. Если это так, то аналогия относится скорее к „Ольге I“, как бы „вдове“ Ленского, чем к позднейшей Татьяне. Но разрыв невесты убитого с убийцей, даже если она его любила, требовал от героини меньшей трагической решимости, чем поступок Татьяны, осудившей Онегина не за дуэль – дуэль соответствовала нравам эпохи, – а за недостойную слабость».

«Недостойной слабостью» Дьяконов называет то, за что Татьяна упрекнула Евгения в их последней встрече:

А нынче! – что к моим ногамВас привело? какая малость!Как с вашим сердцем и умомБыть чувства мелкого рабом?

Со школьной скамьи нам внушают преклонение перед супружеской верностью Татьяны Лариной и не дают задуматься над тем, насколько она права, называя мелким чувство любви, пробудившееся в, казалось бы, навсегда охлажденном Онегине. Справедливо ли считать Евгения рабом чувства, признавая в нем и сердце, и ум? Не противоречит ли Татьяна сама себе в финальном монологе? Ведь до упрека в рабстве у чувства из ее уст вырывается другой упрек – из прошлого – в бесчувствии:

Что в сердце вашем я нашла?Какой ответ? одну суровость.

Но тут же звучит вдруг признание:

Я знаю: в вашем сердце естьИ гордость и прямая честь…

Как и в первой главе романа, в финале «противоречий очень много», и их Пушкин не только не торопится исправить, но, кажется, намеренно создает.

Прав ли был поэтому Дьяконов, утверждая, что в финале «любовь героини несколько приподымает» ничтожного героя?

Ученый считал, что «форму плана» определяют отношения Онегина и Татьяны. Но даже в этих пределах кажется странным его вывод, будто важнейшие смысловые мотивы фабулы – пророческий сон Татьяны и трагическая дуэль Ленского с Онегиным – не входили в «изначальный план» и появились в романе только после бунта декабристов.

Исходя из представлений своего времени, Дьяконов был абсолютно уверен, что гипотетическая вторая часть романа в шести главах рождалась в результате новой обстановки в России: Николай I после воцарения освободил Пушкина из ссылки, и главы с седьмой до гипотетической двенадцатой определялись-де попытками поэта примириться с правительством:

«…между сентябрем 1826 и началом 1830 г. Пушкину могло казаться, что многое ему удастся напечатать, когда (а не „если“) станет позволительным хотя бы обиняком говорить об историческом изменении судеб русского общества после декабря. И только этим можно объяснить новый замысел Пушкина – дополнить роман второй частью и довести его действие до последекабрьской поры.

Новый замысел был немалым: как в свое время заметил С. М. Бонди, Пушкин решил перенести конфликт романа из микрокосма частной жизни (который не был у него затронут даже 1812 годом) в макрокосм большой истории. Недаром он в 1824–1825 гг. много времени и души потратил на изучение Шекспира, Скотта и Карамзина. А теперь история вихрем пронеслась по рядам его соратников, критиков и друзей».

Дьяконов вновь опровергает собственные датировки и предположения. Если Пушкин еще в 1824–1825 годах изучает Шекспира, Скотта и Карамзина – не означает ли это, что уже тогда замысел романа не был