Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

тем, в триптихе важны не только трагические прощания с Возлюбленной и клятвы ей в верности, несмотря на разлуку и саму смерть. В цикле, как и в главе «Странствие», важную роль играют мотивы Отчизны и Чужбины.

Пушкин мог начать «Разлуку» стихами «Для берегов чужбины дальней / Ты покидала край родной», а потом заменить их на «Для берегов отчизны дальной / Ты покидала край чужой»: смысл его элегии не менялся.

В «Заклинании» поражает удивительный повтор, обращенный к умершей Возлюбленной: «Сюда, сюда». Он, безусловно, соотнесен с «Туда, туда» – с рефреном песенки Миньоны, но преображен иными смыслами. Тут возникают уже не сопоставление родины и чужой страны, а миров – реального и загробного, из баллад Бюргера и Жуковского, и утверждается идеал земной любви.

Расставание с ушедшими в прошлое идеалами сентиментализма и романтизма совмещено с признанием своей верности этим идеалам – и в «прощальном цикле» элегий, и в романе в стихах. Так в новом времени и в новой литературе откликается ушедшая, но не прошедшая эпоха, одним из высших достижений которой был Гёте, «великан романтической поэзии», по определению Пушкина.

Возвращаясь отсюда к «таинственному наброску», рискнем предложить гипотетическую расшифровку восьмой его строки, которая была заполнена Пушкиным, но осталась непрочитанной.

В редакции Томашевского она читается «Тогда, забывшись, я лечу». Ранее я упоминал, что первая буква неясного слова не похожа на пушкинское написание «з», не раз встречающееся рядом, скорее напоминает «н» – см. их графику хотя бы в конце предыдущей строки, в ясно читающемся слове «возненавидя». Да и, по сути, Поэт вовсе не забывается в своем стремленьи. Можно предположить, что тут написано (слитно с предлогом):

Тогда на милой глас (?) лечу В таком случае вновь в памяти читателя возникает песенка Миньоны, и тогда, совершенно естественно и логично, как отклик Поэта на обращенный к нему призыв Музы покинуть сумрачную родину ради солнечной «страны искусства», появляется «южное» продолжение первой из трех строф «наброска»:

Не в светлый край, где небо блещет. Суммируя наши наблюдения и рассуждения о тексте двух полных строф «таинственного отрывка», мы можем предположить такое их чтение:

(1) Когда порой Воспоминанье(2) Грызет мне сердце в тишине,(3) И потаенное страданье(4) Как тень опять бежит ко мне;(5) Когда людей вблизи [у]видя,(7) Их слабый ум возненавидя,(6) В пустыню скрыться я хочу,(8) Тогда на милой глас лечу(9) Не в светлый край, где небо [блещет](10) Неиз[ъяснимой синевой],(11) Где [море теп[лою] волной](12) На пожелтелый мрамор плещет,(13) И лавр, и тем[ный] ки[парис](14) На воле пыш[но] разрослись.(1) Стремлюсь привычною мечтою(2) К студеным северным водам(3) Меж белоглавой их толпою(4) Открытый остров вижу там.(5) Печальный остров – берег дикой(6) Усеян зимнею брусникой,(7) Увядшей тундрою покрыт(8) И хладной пеною подмыт(9) Сюда порою [приплывает](10) [Отважный северный рыбак](11) Здесь он разводит [свой] очаг(12) И редкий (?) невод расстилает(13) Сюда погода в уголок (?)(14) Загонит [утлый мой] челнок.

Возможно, между этими строфами Пушкин поместил бы еще одну, «итальянскую» строфу. Бегло намеченный фрагмент из давнего мадригала с опоясывающей рифмовкой (effe), как должно быть в среднем катрене, Пушкин при доработке легко мог сделать первым, переставив местами третий и четвертый стих, а остальные стихи строфы обозначить прочерками, как он уже не раз делал в романе, «подвешивая» паузу:

Где пел Т[орквато величавый]Где и теперь [в] т[иши] но[чной][Повторены] пловца октавыДалече звонкою скалой.——

Или мог оставить четверостишие третьим в строфе, а перед ним и после него вставить другие стихи из мадригала – о Рафаэле, Канове, Байроне, присочинив новые. А мог просто отказаться от развития банальных уже мотивов идиллической «страны искусств», чтобы по контрасту, как в двойном эпиграфе, прямо смонтировать теплые волны, лавр и кипарис Италии со студеными водами, тундрою и «зимнею брусникой» пустынного северного острова.

Гипотеза о месте и смысле «таинственного наброска» в романе

Две или три строфы «таинственного наброска» вместе с двумя строфами, ныне обозначенными номерами 33 и 34, образуют в бывшей восьмой песне коду, подводящую итог двум странствиям:

• Героя – из столицы по границе Европы и Азии внутри России до Одессы и обратно с юга на север, к «невским берегам»,

• Автора – из южной ссылки в северную, к берегам Сороти, в предчувствии грядущего (добровольного или вынужденного) странствия дальше, «к суровым северным водам».

Все упомянутые нами мотивы главы «Странствие» в финальных ее строфах вновь преображаются – будто в обратном направлении. Частная биография Автора оборачивается Судьбой Поэта, псковское захолустье предстает как Пустыня Поэтического Уединения и мирных дружеских бесед, неказистая проза деревенского быта растворяется в прелести северорусского пейзажа. Вновь возникают мотивы берега, прибрежной тени, песен, оглашающих окрестности.

Тут впору снова вспомнить прозрение Анны Андреевны Ахматовой о том, что в «загадочном отрывке» как будто проступает замысел «опрокинутой композиции» по отношению к первой главе, где «Пушкин отрекается от Петербурга, белых ночей и т. д. в честь Италии».

Перечитывая строфы XLVII–L первой главы (названной «Хандра» в плане девятиглавого романа), мы обнаруживаем не только отречение от Петербурга ради Венеции, но и признание в любви к красоте его белых ночей и даже к самому «началу жизни молодой» в «северной Пальмире». Прежде чем строфа XLVIII завершится стихами «Но слаще, средь ночных забав, / Напев Торкватовых октав!», появится картина, «зеркальная» поющему гондольеру:

Лишь лодка, веслами махая,Плыла по дремлющей реке:И нас пленяли вдалекеРожок и песня удалая…

Этой картине предшествует (в строфе XLVII) описание северного пейзажа в белую ночь, «зеркального» пейзажу знойной Италии:

Как часто летнею порою,Когда прозрачно и светлоНочное небо над Невою,И вод веселое стеклоНе отражает лик Дианы…

Более того, в авторском примечании к третьему стиху приведена большая цитата из идиллии Николая Гнедича «Рыбаки». Сам размер сделанной Пушкиным выписки указывал на то, сколь важную для Автора роль играет идиллия на литературном фоне романа.

Юрий Михайлович Лотман, комментируя этот стих, сделал акцент на характеристике Героя:

«XLVII, 3 – Ночное небо над Невою… – Приведенный в примечании к этому стиху обширный отрывок из идиллии Гнедича „Рыбаки“ (VI, 191–192) должен был уравновесить отрицательный отзыв в строфе VII („Бранил Гомера, Феокрита“) и одновременно подчеркнуть включенность „нового“ Онегина, в отличие от предшествующих характеристик, в мир поэтических ассоциаций („Мечтам невольная преданность“ – I, XLV, 5)»[373].

Владимир Набоков дал такое объяснение пушкинскому примечанию:

«Стихотворение Гнедича, к которому апеллирует Пушкин в своем примеч. 8, – это „Рыбаки“, многоречивая и монотонная эклога, написанная нерифмованным пятистопным амфибрахием и изображающая двух пастухов, которые ловят рыбу на берегу одного из невских островов (предположительно Крестовского острова). Цитируемые строки взяты из первого издания части II (1822, в журнале „Сын Отечества“, VIII), которое слегка отличается от окончательного текста 1831 г. На эту чрезмерно обширную цитацию наш поэт, без сомнения, был подвигнут чувством благодарности Гнедичу за то, что