Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «загадочном отрывке» Ахматову удивила «порывистая обнаженная нетерпимость страдания». Но как обогащается тональность наброска, едва над ним появляется двойной эпиграф! Давний романтический порыв «туда, туда», как, впрочем, и признание в перемене «привычной мечты», окрашиваются горькой самоиронией. В свою очередь, эпиграфы обретают трагическое звучание – и в собственном контексте «отрывка», и в контексте биографии Пушкина, так и не вырвавшегося в «волшебный край».
Напрашивается предположение: весь третий слой правки делался не для завершения мадригала, а для его «демонтажа» – ради нового текста. А двойной эпиграф над перебеленными стихами? Уж не предназначался ли он для «загадочного отрывка», которому (вспомним вероятную гипотезу) из черновика онегинских строф предстояло стать трагической элегией?
Можно даже вообразить такую последовательность работы Пушкина.
Наметив по памяти «итальянские» строки, Пушкин отыскал старый автограф мадригала, поправил в нем нужные стихи, переписал их набело на свободной последней странице вместе с придуманными эпиграфами, а затем, вновь изменяя частности, начал переносить эти стихи в новую рукопись, в которой не оказалось места ни для эпиграфов, ни для пяти строк раннего текста:
Где Рафаэль живописал;Где в наши дни резец КановыПослушный мрамор оживлялИ Байрон, мученик суровый,Страдал, любил и проклинал.Соблазнительно простое решение всех проблем: сводный текст больше не противоречит эпиграфам, не нужно менять видимый порядок строк…
И все же такое предположение представляется необоснованным по нескольким причинам. Самая веская из них – обстоятельство, которое давно должно было насторожить текстологов: во всей лирике Пушкина ни до, ни после 1827 года нет ни одного составного эпиграфа! Публикация мадригала «Кто знает край…» с двойным эпиграфом выглядит абсолютным исключением.
Теперь таким исключением грозит оказаться «Когда порой Воспоминанье…».
Но это произойдет лишь в том случае, если мы согласимся считать набросок черновиком самостоятельного стихотворения.
И этого не произойдет, если мы поместим эпиграфы вместе с «загадочным отрывком» в контекст романа в стихах!
Ведь как раз для «Онегина» типичны составные эпиграфы. В его беловых рукописях намечалась целая система монтажа цитат перед главами романа:
• на титуле автографа первой главы – из Баратынского и философа Бёрка,
• на копии беловика первой главы – из Вяземского и частного письма,
• перед второй главой – каламбурная пара O rus! (из Горация) и О Русь!,
• в автографе третьей главы – из Данте и Мальфилатра,
• в автографе четвертой главы – из Баратынского и Данте,
• в автографе пятой главы – из Петрарки и Жуковского…
Печатая роман, Пушкин сохранил составные эпиграфы только в главах второй и седьмой. Но это не отменяет закономерности в его замысле.
Для какой же главы мог предназначаться двойной эпиграф, записанный на автографе мадригала не позднее осени 1830 года и вряд ли раньше осени 1827 года?
Вспомним историю создания «Евгения Онегина».
Весной 1827 года Пушкин публикует давно сочиненные «одесские» строфы как часть седьмой главы романа. К этому моменту было придумано, а может быть, вчерне написано связующее звено между фабулой романа и лирическим – по сути автобиографическим «отступлением» о южной ссылке Автора. В этой главе Онегину, как в начале первой главы, надлежало отправиться в путь. Но теперь он должен был скакать не из столицы в деревню, а из деревни:
По отдаленным сторонам,Куда не зная точно сам.И, видимо, опять, как в первой главе, предстояла встреча Автора и его Героя, но уже не в Петербурге, а на юге. Строфы об одесской жизни Поэта, написанные в Михайловском, явно симметричны созданным в Одессе строфам о юношеской жизни Онегина в северной столице.
Седьмая глава, вообще, должна была «рифмоваться» с первой главой, так как с нее начиналась запланированная Пушкиным вторая часть романа.
Но в какой-то момент бесцельное путешествие Героя (во всяком случае, его начало) вместе с «Одессой» изымаются из седьмой главы. Такие коррективы в плане «Евгения Онегина» отражают серьезные изменения в самом замысле романа. Решение о радикальном пересмотре было окончательно принято летом или осенью 1828 года, так как опубликованная в марте этого года шестая глава еще завершалась обозначением «Конец первой части».
Заметим также, что фрагмент «Москва» появился в «Московском вестнике» без указания, к какой главе он относится, но с тройным (!) эпиграфом, приданным впоследствии всей седьмой главе, когда путешествие Татьяны в имение Онегина было объединено с путешествием Лариных в Москву. Странствие Героя теперь составляло сюжет следующей – восьмой главы. Пушкин перебелил ее строфы, вероятно, в Болдине осенью 1830 года.
Но накануне первой публикации романа в 1833 году Пушкин, передав номер восемь бывшей девятой, «решился выпустить эту [бывшую восьмую. – Н. К.] главу по причинам, важным для него, а не для публики». Так он признался во вступлении к «Отрывкам из путешествия Онегина», ставшим своего рода эпилогом, составленным из тщательно отобранных фрагментов главы «Странствие», которыми реально завершается роман.
Сейчас, почти два века спустя, изменились обстоятельства, заставившие Автора так поступить, да и для публики стали важны причины его решения. Но мы всё еще достоверно не знаем ни этих причин, ни полного текста «Странствия».
«Сводный» корпус главы, смонтированный пушкинистами из разновременных автографов, дает, конечно, общее представление об основных ее мотивах. Но, не включенная в канонический текст «Евгения Онегина», она все еще остается не известной широкой публике и – увы! – все еще мало изучена пушкинистами.
…В восьмой песне «полурусский Герой» неожиданно для читателя «проснулся Патриотом» и решил собственными глазами обозреть «Святую Русь». Онегин романтически посещает исторические места, полные «воспоминаний прошлых лет». Но, «сильно охлажденный» впечатлениями странствия, находит лишь новые поводы для тоски…
…В это время Автор, окруженный «новоизбранными друзьями», живет в Одессе, почти итальянской по атмосфере. Там его навещает петербуржский приятель Онегин. Но внезапно, не по своей воле, Автор вынужден отправиться в «далекий северный уезд». Среди печальных картин российской равнины поэт меняет на «другие сны» былые «высокопарные мечтанья»:
Пустыни, волн края жемчужны,И моря шум, и груды скал…Это те самые мечтанья, которые всерьез и восторженно воспевались в мадригале «Кто знает край…». Те самые, от которых Автор отказывается ради другой мечты, – в этом он признается в наброске «Когда порой Воспоминанье…».
Естественно, напрашивается гипотеза: не для восьмой ли главы придумал Пушкин парадоксальный, иронически-трагедийный двойной эпиграф? Придумал – и записал на свободной странице рукописи неопубликованного мадригала, откуда можно было использовать в новом тексте уже не актуальные, но некогда важные для поэта мотивы.
Да и сам «таинственный отрывок» – не относится ли к заготовкам вынутой автором главы?
Песнь восьмая – «Странствие»В 1830 году в Болдине Пушкин еще намеревался издать «Странствие» как восьмую главу. За год до того он начал перебелять черновики – значит, не мог не приискать для нее эпиграф. Конечно, совсем не обязательно, что в неизвестном
