Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

были срастить две прежние строфы в отдельное стихотворение, но данную вставку Пушкин не дописал (так как оборот листа был уже занят) и потому не привел ее к необходимой мужской рифме.

Однако если бы он хотел ограничиться лишь четырехстрочной вставкой, то, используя тут свои старые стихи, мог бы сразу записать их в нужной редакции с мужским завершением четвертого стиха.

Это допущение заставляет нас внимательно присмотреться к автографу «итальянской» части наброска, сопоставляя оба его пласта.

Вот транскрипция первоначальной сокращенной записи:

(9) Не в пыш где не(10) Неизъ —(11) Где теп —(12) Вокруг [лагун?] развалин тихо пле —

Строка 13 (последняя в этом слое) напечатана в академическом издании так: Где Рафаэль живописал. В автографе эта строка густо зачеркнута, однако можно разобрать, что тут, безусловно, отсутствуют буквы «ф» и «в», – достаточно сравнить с ней написание этого стиха в рукописи «Кто знает край…», откуда его и заимствовали редакторы.

Предположительно зачеркнутую Пушкиным строку можно прочесть так:

Где Рая сени (неразб.)

Правка началась, видимо, с 12-й строки. Стих, совпадающий с прототекстом, Пушкин заменил на Кругом лагун пустын[но] плещет, потом придумал новый вариант: На мрамор тихо плещет. Над пробелом впоследствии появилось заполняющее слово: ветхой. Но и это не было последней вариацией – еще выше вписано пожелтелый.

Таким образом, 12-й стих имеет три не зачеркнутые автором редакции, формально равноправные. У каждой – свои достоинства: в одной развивается мотив поэтической пустыни, другая великолепна звукописью (…ветхой тихо…), третья – своей живописностью. В последних публикациях предпочитается вариант живописный: На пожелтелый мрамор плещет.

Затем Пушкин продолжил описание южного пейзажа, перенося стихи из прототекста, но не механически, а тонко смещая акценты. Вместо стиха Где вечный лавр и кипарис он записал Где лавр и тем[ный] кипарис, а вместо На воле гордо разрослись – На воле пышно разрослись.

Вряд ли тут просто ошибка памяти – явственно снижение лирического стиля: «романтические» определения (вечный, гордо) заменены на «реалистические». Через краски пейзажа подчеркивается контраст двух краев и двух мечтаний.

Следующую строку Пушкин опять не дописал, но стих восстанавливается без сомнений:

Где пел Т[орквато величавый]

Зато в намеченном ниже стихе требуются конъектуры – и они отличаются от ныне принятых в публикациях.

Похоже, что после слов Где и теперь намечено т – но —. В ранних изданиях, в том числе у Томашевского в книге 1925 года, расшифровано так: [в] т[иши] но[чной]. В последние годы печатается вариант во мгле ночной – как в исходном стихотворении «Кто знает край…». Но такая замена произвольна и не согласуется ни с автографом, ни с целенаправленностью пушкинской правки.

Вернемся к 14-й строке. Пушкин тут повторил слово пыш(но). Это можно объяснить не автоматизмом письма, а системой правки старого стихотворения для нового контекста. Заменив гордо на пышно, поэт должен был поправить строку 9-ю, где впервые вступала тема пышного края, контрастного скудному ландшафту северного острова. Пушкин заменил эпитет края на светлый (заодно подготовив этим словом блеск неба «неизъяснимой синевы»), а пышно утвердил за 14-й строкой – и невольно случился повтор слова. То, что этот стих дописан после перерыва, ясно по сдвигу вверх горизонтали последних двух слов.

Образ «светлого края» потребовал, в свою очередь, замены «мглы ночной» в старом стихе на «тишь ночную» в новом, что тоже более уместно перед звуковым образом эха, повторяющего октавы пловца. Не эта ли правка повлияла и на 12-й стих, где рядом с превосходным вариантом На мрамор ветхой тихо плещет возник другой – уже без мотива тишины?

Сравнивая второй слой с прототекстом, мы видим, что Пушкин меняет, порой значительно, каждый стих, но оставляет последовательность строк. Поэтому, вероятно, он по инерции оставил на той же горизонтали следующий по старому порядку стих, но не взял сюда Адриатической волной – возможно, потому, что выше уже использовал тему волны: теплою волной. Он написал тут нечто новое, густо зачеркнул и снизу внес Далече звонкою скалой, что дает и более реальный образ эха.

Опять заметим, что записан этот вариант под зачеркнутой строкой. Обычно Пушкин надписывал правку, а под строку переходил, только когда выше строки не оставалось места. Здесь же над строкой – свободное место.

Если бы не эта деталь, не было бы, возможно, так заметно, что следующая строка написана с отступом вправо. Вообще, в «лишнем четверостишии» каждый следующий стих все больше сдвигается вправо. Легко убедиться, что нижняя строка сдвинута даже по отношению к получившейся диагонали начальных букв. Обе приметы могут означать, что и в данном случае последняя строка должна поменяться местом с предыдущей:

Повторены пловца октавыДалече звонкою скалой

Чрезвычайно любопытна правка в первой из этих строк, сначала неполной:

Повторены октавы

Зачеркнув первое слово, Пушкин вставил в пробел вторятся и наметил слева, вне строки, на поле (оно увеличилось благодаря отступу) слово Порою. Но вариант Порою вторятся октавы его не удовлетворил. Глагол опять был отброшен, и вновь под строкою, у самого обреза листа, появилось слово пловца, что, видимо, предполагает и возвращение слова повторены.

Но почему Пушкин отказался от готовой строки исходного текста: Повторены его октавы? Можно предположить по меньшей мере две причины. Прежде всего, в текст вместо имени Торквато Тассо вводился образ пловца (в челноке-гондоле), который развивается ниже. Кроме того, к 1830 году изменилось отношение Пушкина к мотиву, повторенному за Гёте множеством писателей (в том числе дорогим Пушкину Андре Шенье), будто венецианские гондольеры распевают октавы «Освобождённого Иерусалима». В стихотворении «Кто знает край…», как и в первой главе «Онегина», еще не ставился под сомнение «напев Торкватовых октав» в современной Венеции. Вероятно, в конце 1830 года, работая над текстом «Когда порой Воспоминанье…», поэт должен был вспомнить сочиненный незадолго до этого (23 декабря) «Элегический отрывок» («Поедем, я готов…») – там есть стих Где Тасса не поет уже ночной гребец: отзвук не мифа о стране поэтов, популярного благодаря «Вильгельму Мейстеру» Гёте, а скептического свидетельства Байрона: «In Venice Tasso's echo are no more».

В новых стихах Пушкин сомневался, что на венецианских каналах звучат его (Торкватовы) октавы, поэтому, видимо, не вставил старый стих в свободную горизонталь. Он наметил более нейтральное пловца октавы – но весь катрен оставляет недоработанным.

Итак, автограф не исключает вероятности того, что «лишнее четверостишие» должно было обладать перекрестной рифмой abab:

Где пел Т[орквато величавый]Где и теперь [в] т[иши] но[чной][Повторены] пловца октавыДалече звонкою скалой

После «мужского» стиха в конце вполне допустим переход к стиху с женским окончанием – «Стремлюсь привычною мечтою».

Но разве не ощущается тут явный скачок в развитии мысли?

Логично проверить, не является ли катрен все же началом третьей – «итальянской» строфы, промежуточной по отношению к двум «северным». И, зная «резервуар», из которого Пушкин черпал материал для «наброска», – не надо ли