Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

главу «Странствие» включена важнейшая проблема Российского государства, для которой поэт – видимо, в дни Болдинской осени – столь счастливо нашел образную формулу: «о кашах пренья».

Когда порой воспоминанье…

В этом отрывке таинственно решительно все: и необычная для Пушкина порывистая обнаженная нетерпимость страдания (такой стон не характерен для зрелой пушкинской лирики, и его можно сравнить только с «Воспоминаньем» 1828 года), и готовность в честь чего-то пожертвовать заветнейшей и любимейшей мечтой жизни – Италией, верней, мечтой об Италии, и подробность описания забытого богом и людьми уголка убогой северной природы, и все это в трагических тонах, а не в порядке реалистической полноты жизни…

А. А. Ахматова. Пушкин и Невское взморье. 1963

Приходится все же изумляться, как мало замечен и учтен доселе именно трагический элемент поэзии Пушкина. И при том – как бы парадоксально это ни звучало – можно решительно утверждать, что чувство трагизма жизни есть, по меньшей мере, один из главных, доминирующих мотивов его поэзии.

С. Л. Франк. Светлая печаль. 1949

Черновой автограф «Когда порой воспоминанье…», 1830 (ПД 138, л. 1, 1 об., 2)

Печатный текст черновика «Когда порой Воспоминанье…» в III (1) томе Полного собрания сочинений А.С. Пушкина (1948)

Нине Ивановне Поповой и ее сыну Грише

Стихотворный набросок А. С. Пушкина «Когда порой Воспоминанье…» со времени первой публикации сопровождается эпитетами «таинственный», «загадочный», «странный»: при всей отчетливости поэтического высказывания остается неясным его смысл[354].

Какое Воспоминанье (так, с заглавной буквы, записано слово в автографе) грызет сердце поэта?

Какое страданье (нет ли в автографе и тут прописной С?), как тень, преследует его?

Почему Пушкин столь решительно отказывается от давнего стремления в Италию («светлый край») ради уединения на пустынном северном острове? И что за «печальный остров» связан с его новой «привычной мечтою»?

Попыток ответить на эти вопросы было не так уж много: «загадочное стихотворение» находилось на периферии исследовательского внимания. Даже в такой обширной и основательной работе, как монография Дмитрия Дмитриевича Благого «Мастерство Пушкина», оно не удостоилось анализа – ни как поэтическое создание, ни как факт духовной биографии поэта.

В памяти читателя «набросок» фактически не присутствует.

Мое внимание на него обратила вышедшая в 1977 году книга Анны Андреевны Ахматовой «О Пушкине», где была впервые обнародована статья 1963 года «Пушкин и Невское взморье» со смелой гипотезой о подтексте «загадочного отрывка».

Ахматова сопоставила с «печальным островом» два других пейзажа Пушкина: петербургский «остров малый» из Заключения «Медного всадника» и пустынную северную оконечность Васильевского острова из устного рассказа, записанного В. Титовым («Уединенный домик на Васильевском…»). Общим прообразом этих пейзажей, как предположила Анна Андреевна, мог быть остров Голодай, где, по преданью, тайно захоронили казненных декабристов. При таком понимании замысла Пушкина Воспоминанье, грызущее его сердце, и Страданье, тенью бегущее к нему, оказываются неотступными мыслями о судьбе заговорщиков – повешенных, сосланных, ошельмованных.

Гипотеза вызвала возражения, так как пейзаж острова Голодай (фактически окраины Васильевского острова в устье Невы) не похож на точные описания «пустынного острова» с белоглавой толпой морских волн и увядшей тундрой.

Некоторые пушкинисты противопоставляли гипотезе Ахматовой иной остров – Соловецкий. Большой Соловецкий остров трудно назвать безлюдным и пустынным, куда порою приплывает одинокий рыбак, но к Соловецкому архипелагу относится множество малых островов. Однако что может означать стремление Пушкина к одному из них – даже «привычная мечта» о нем?

Между тем статья Анны Андреевны касалась не только подтекста, но и самого текста, что составляет главную проблему «отрывка». Единственным его источником является черновой автограф, местами очень неразборчивый. Некоторые слова и даже целые стихи читаются и печатаются по догадке, во многих строках пропуски делают неизбежными редакторские конъектуры. Почти каждая новая публикация наброска чем-нибудь отличается от прежних.

В мою задачу поначалу не входили ни педантичное сличение всех печатных версий, ни исчерпывающе полный текстологический анализ автографа. Меня взволновали размышления Ахматовой – не только о страданиях Поэта и их причине, но и о приметах онегинской строфы в отрывке, которые разглядела Анна Андреевна.

Загадочная связь наброска с романом в стихах поневоле заставила заняться историей прочтения и печати «таинственного отрывка».

Расшифровка черновика

Первая, весьма неполная и бессвязная транскрипция автографа была напечатана Петром Осиповичем Морозовым в апреле 1916 года в четвертом томе «Сочинений Пушкина», изданных Императорской Академией наук. Одновременно с томом вышел в свет 55-й номер журнала «Столица и усадьба», где Морозов поместил статью «Загадочное стихотворение Пушкина» с немного упрощенной редакцией того же текста:

Когда порой воспоминаньеКак тень опять бежит ко мне,И злое, мрачное страданьеГрызет мне сердце в тишине,Когда людей вблизи увидя,Хочу в пустыню я бежать,Их слабый ум возненавидя,Тогда… лечу(Туда)Где пожелтелые струиНа мрамор ветхий тихо плещутГде мирт (и гордый кипарис)На воле пышно разрослисьГде пел (Торквато величавый),Где и теперь во мгле ночнойПорой далече звонкой славойПовторены его октавы.…Но не там.Привычный к северным водам,Меж белоглавой их толпойСкалу иль гор отроги вижу,Приют пустынный птиц морских.Печальный… берег дикойГде чахлый мох едва-едваУсеян жалкою брусникой,…тундрою покрытИ хладной пеною подмыт.Сюда порою приплываетОтважный северный рыбак,И здесь свой невод выгружает,И свой разводит здесь очаг;Сюда погода волновая.

При очевидных недостатках этой расшифровки надо признать заслугой Морозова то, что он прочитал много бегло записанных и зачеркнутых слов, а также опознал в нескольких стихах, едва намеченных первыми словами и даже слогами, строки, переносимые сюда из другого стихотворения – «Кто знает край…». Это позволило ему сделать важный первый шаг в прочтении сложного черновика.

Морозов предложил и первую трактовку наброска. Он считал, вслед за Павлом Елисеевичем Щёголевым, что стихотворение «Кто знает край…» посвящено Марии Николаевне Раевской-Волконской, последовавшей за мужем-декабристом в Сибирь. Поэтому Морозов, перенеся из него в новый текст несколько стихов, перенес и посвящение. Он решил, что тут Пушкин «попробовал… представить себе „Сибири хладную пустыню“ – может быть, также с намерением начертить на ее мрачном фоне любимый образ»[355].

Морозовская концепция не сходилась даже с его собственной транскрипцией. Почему бы Пушкин представлял себе Нерчинский рудник как «приют пустынный птиц морских»?! По каким волнам мог приплыть туда «отважный северный рыбак»?! Показательно, что исследователь прочитал и поместил в свою расшифровку эти зачеркнутые стихи, но дважды не смог разобрать слово остров: на текстологическую работу влияла трактовочная установка.

Пушкинист следующего поколения Борис Викторович Томашевский в книге 1925 года «Пушкин (современные проблемы историко-литературного изучения)» подверг резкой критике результаты, а еще более – методы дореволюционной текстологии за «бесплодность механических транскрипций» и нетворческую «боязнь редакторских вставок». В качестве примера Томашевский привел именно морозовскую публикацию текста «Когда порой воспоминанье…» и противопоставил ей новую «сводку». Он действительно впервые дал связный, осмысленный текст, разобрал почти все слова, заполнил почти все строки (кроме пяти), установил порядок стихов. В его большой статье «Из пушкинских рукописей», напечатанной в «Литературном наследстве»,