Одержизнь - Анна Семироль

– Don’t be afraid. Are you French? Фран-сы-я? – по слогам выговаривает он. – Please, trust me. I know about you. I know what’s wrong with her. I can help. Understand?[40]

Амелия в объятьях Жиля плачет, выгибается. Мальчишка осторожно касается её лба, другой рукой поглаживает сжатые в кулак пальцы девочки.

– Hey! Hey, carroty! Hush, dear, hush… What is her name?[41]

– Нейм… – цепляется за уже слышанное слово Жиль. – Имя, да? Амелия. Нейм – Амелия.

Мальчишка в голубом кладёт ладони поверх кулаков девочки, тянет её руки к земле. Жиль почему-то уверен, что тот знает, что делает. Поглаживая кисти рук Амелии, заставляя расслабиться сведённые судорогой пальцы, мальчишка негромко напевает себе под нос:

– Emily had a little lamb,

Its fleece was white as snow;

And everywhere that Emily went,

The lamb was sure to go…[42]

И вот уже ладони Амелии катают земляной шарик в ритм песенке, и Жиль понимает, что девочка молчит и улыбается. Он сидит, привалившись спиной к кусту, и слушает, как поёт странный мальчишка. И до него постепенно доходит, что этот совершенно незнакомый пацан только что не просто спас Амелию.

«Он знает, откуда мы. Как такое возможно?» – ошарашенно думает Жиль.

В четыре руки зверюшка лепится за пару минут. Амелия сворачивается калачиком, положив голову Жилю на колени, и засыпает. Мальчишка встаёт, отряхивает колени от комочков земли, подмигивает Жилю, подтягивается, ухватившись за подоконник… и снова Жиль и Амелия остаются одни.

– Офигеть, – выдыхает подросток.

Он поднимает спящую девочку и бережно несёт туда, где ждут остальные.

– Она это… рвалась. Устала и заснула, вот так вот, – очень убедительно сообщает он и только тут замечает, что Смита на площадке перед больницей нет. – А где месье англичанин?

– Пошёл за дежурным доктором, велел не беспокоиться и подождать, – отвечает Фортен.

Жиль хочет было рассказать про странного мальчишку, но тут двери открываются, и на крыльцо быстрым шагом выходит высокая темноволосая женщина лет сорока в белом халате поверх таких же штанов и рубахи, что и у спасителя Амелии. За ней едва поспевают четверо молодых мужчин, также в голубой униформе, и Смит.

Женщина подходит к Ксавье, протягивает ему руку:

– Здравствуйте, – говорит она, и французская речь в её устах звучит как-то странно. – Я доктор Мара Тейлор, ведущий нейрохирург клиники Лондон Бридж Хоспитал. Сегодня я дежурный старший ординатор. Следуйте за мной, здесь вам помогут.

Ксавье растерянно пожимает протянутую ладонь, отмечая интересную манеру речи доктора. Каждую фразу она произносит так, словно это аксиома. И улыбка – странная, мгновенно гаснущая – после каждой фразы. Как точка в конце предложения.

– Здравствуйте, мадемуазель Тейлор. Я Ксавье Ланглу. Удивлён услышать родную речь здесь.

– Я знаю девять языков. Изучила на досуге.

Она подходит к Сорси, присаживается перед ней на корточки. Узкая ладонь с длинными красивыми пальцами ныряет под юбку девушки. Сорси испуганно отшатывается, но доктор левой рукой хватает её за запястье.

– Спокойно, милая. Я должна потрогать. Левое бедро?

– Да.

– Нога выше колена горячая. – Она щёлкает пальцами, и двое мужчин в форме тут же направляются к ней. – Тебя поднимут на носилках в смотровую. Я подойду минут через пять. Осмотрю и обработаю рану.

Она о чём-то говорит помощникам и спешит к Жилю. Внимательно смотрит на спящую Амелию, поворачивается так, чтобы только Жиль видел её лицо, и спрашивает:

– Как вы это называете? То, что с ней происходит. Не бойся, отвечай, вашего языка никто не знает. Кроме меня, разумеется.

Глаза у доктора большие, тёмные. Взгляд резкий, как пощёчина, таящий в глубине пляшущие искры то ли насмешки, то ли радости. Странный взгляд. Под таким всё расскажешь. Но Жиль молчит.

– Скажи. Тебе нечего бояться. Она создаёт животных, верно?

– Нет.

– Никогда не ври врачу. – Она снова улыбается и мгновенно гасит улыбку. – И не лги никому, от кого зависит твоя жизнь. Ты её брат?

– Да.

– Иди вон за тем медбратом, он проводит вас в палату. И темноволосая девушка пусть идёт с вами. А я переговорю со старшими.

Она резко разворачивается и отходит к отцу Ланглу, Фортену и Гайтану. Жиль, насупившись, смотрит себе под ноги, пытаясь понять, как ему следует относиться к этой женщине. От мыслей его отвлекает подошедшая Акеми.

– Я взяла наши вещи, – вполголоса сообщает она. – Мадемуазель Мара велела идти, да?

Японка оглядывается и, убедившись, что никто её не подслушивает, просит:

– Пожалуйста, не оставляй нас. Не уходи, Жиль…

– Не бойся, – тепло улыбается он. – Я вас не оставлю. И они меня выгнать не смогут.

Высоко в небе над крышей семиэтажной клиники Лондон Бридж Хоспитал загорается первая звезда. Акеми смотрит на неё, вздыхает и первая идёт за ожидающим на крыльце медбратом.

Гайтану больница не нравится. Слишком чисто, слишком светло, слишком всё кругом белое и непонятное. И медсёстры поглядывают слишком заинтересованно. Куда бы Гайтан ни пошёл, где бы ни присел – проходит мимо или миленькая девушка в голубой форме, или суровый парень в медицинской шапочке набекрень.

Гайтан меряет шагами коридор. Уже с закрытыми глазами может сказать, что от дверей, за которые увезли Сорси, до ресепшена медсестры двенадцать шагов. От лифта до тех же дверей – пять. От лифта до лестничной площадки за стеклянными дверями – четыре. И шагов десять до туалета, если считать от ресепшена.

Часы показывают 21.24. Странные часы. Гайтан Йосеф привык к механизмам со стрелками. Которые тебе в цифры как пальцем тычут. А эти непонятные. Чтобы додуматься, что 21 – это девять вечера, надо или посчитать, или зацепиться за то, что на улице вечер. С 24 хуже. Память не желает ставить стрелку-палец в нужном месте часового круга. Подсказывает только, что, когда Гайтан взглянул на часы в первый раз, они показывали 21.02. Это как раз тогда, когда он попытался сунуться за чернявой докторшей, чтобы никто не обидел Сорси, а та ему велела тут ждать.

Вот он и ждёт. Ходит, считая шаги. В окно смотрит с третьего этажа на реку, по которой проплывают лодки-домики с огнями. Слушает незнакомую речь медсестёр. Они милые, конечно. Поглядывают на него робко, хихикают между собой. «Бабы – они везде бабы. Всё бы „хи-хи“ при виде нормального мужика», – делает вывод Йосеф и присаживается в кресло возле кадки с растением. Кресло неудобное: мягкое, ненадёжное, а Гайтан – парень немаленький. Встаёт, снова меряет шагами белый коридор, почёсывая щетину на подбородке.

Где-то цокают по плиточному