Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако Лотман объяснил важный мотив в «новгородской строфе»: Пушкин назвал Рюрика даже не по имени, а «Завоеватель Скандинав»[321] (кстати, слово в перебеленном автографе написано с заглавной С, как и в черновом варианте «дерзкий (?) Скандинав», благодаря чему выглядит как имя собственное). Юрий Михайлович подчеркнул, что Пушкин, подобно будущим декабристам, назвал тут Рюрика узурпатором власти и как будто отошел от оценки Карамзина, который представлял это событие IX века как результат народного выбора, «спасительный от хаоса» народовластия. Тем более странным выглядит его исходный тезис о контрасте «героического прошлого» и ничтожной современности.
Наиболее развернуто смысл исторических и литературных реминисценций в «новгородской строфе» объяснял Николай Леонтьевич Бродский в книге 1932 года «Комментарий к Евгению Онегину». Привожу также без купюр его пояснения мотивов всей строфы.
«Тема Новгорода Великого с вечевым „мятежным“ колоколом занимала Пушкина еще в южной ссылке (Кишинёвский период). Образ защитника новгородской вольности Вадима и его противника, „завоевателя Скандинава“ Рюрика, центральные образы в задуманной драме „Вадим“ (отрывки из нее и поэмы относятся к 1822 году), вновь замелькали перед автором романа: в черновой рукописи названы Рюрик-скандинав и Вадим.
Мысли о республиканском строе древнего Новгорода волновали декабристские круги. Арестованный 6 февраля 1822 г. В. Ф. Раевский, с которым Пушкин вел в Кишинёве оживленные беседы на исторические темы, прислал из Тираспольской крепости стихотворение „Певец в темнице“, где встречались упоминания о Новгороде, Пскове, Вадиме, дышавших „жизнью свободной“ и погибших под ударами московского самовластья:
Погибли Новгород и Псков…Но там бессмертных именаЗлатыми буквами сияли…Борецкая, Вадим – вы пали:С тех пор исчез, как тень, народНа площади он не сбирался (и т. д.).По воспоминанию Липранди, это стихотворение Раевского произвело сильное впечатление на Пушкина, который был особенно поражен след[ующими] строками:
Как истукан, немой народПод игом дремлет в тайном страхе:Над ним бичей кровавый родИ мысль, и взор казнит во прахе.Образ Вадима, легендарного новгородского республиканца, стоял перед Кюхельбекером, Рылеевым (дума „Вадим“ 1823–1824 гг.). Новгород, как очаг древнерусской вольницы, рассматривался декабристами как прообраз близких им общественных идеалов. Когда Н. Бестужев сказал однажды Рылееву, что „Кронштадт есть наш Леон“ (остров, с которого в январе 1820 года испанский революционер Квирога с двумя батальонами начал восстание), то Батеньков отвечал, что „напротив того, наш остров Леон должен быть на Волхове, либо на Ильмене“[322]. С. Волконский 18 окт. 1824 г. писал Пушкину, находившемуся в ссылке в с. Михайловском (Псковской губ.): „соседство и воспоминания о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий – а соотечественникам вашим труд ваш – памятником славы предков и современника“.
Поэтическим отголоском интереса к этой теме социально близких Пушкину кругов является данная строфа „Путешествия Онегина“[323]. Поэт приписал Онегину свои собственные раздумья об историческом прошлом. Представление о гибели „мятежной“ вольности Новгорода в результате политики московских князей Иоанна III и Иоанна IV („чета грозных Иоаннов“) подкрашивалось у Пушкина книгой Радищева „Путешествие из Петербурга в Москву“, где он мог встретить след[ующее] рассуждение: „Сей государь (царь Иван Васильевич) столько успел в своем предприятии, что в новгородцах не осталося ни малейшей искры духа свободы, за которую они с толиким сражалися жаром. С вещевым (т. н. вечевым. – Н. Б.) колоколом рушилось в них даже и зыбление, так сказать, – вольности, нередко по усмирении бури остающееся. И, действительно, не видно, чтобы после того новогородцы делали какое покушение на возвращение своей свободы. Вот почему Новгород принадлежал царю Ивану Васильевичу. Вот для чего он раззорил и дымящиеся его остатки себе присвоил“[324].
„Тоска, тоска!“ – так начинается след[ующая] строфа, рисующая Онегина, который „спешит скорее далее“ от тех мест, где некогда звучал „мятежный колокол“ и где теперь тишина, смиренные площади, „поникнувшие церкви“. Вокруг них – в воображении поэта – „кипит народ минувших дней“ (ср. в отрывке из драмы „Вадим“: „Младые граждане кипят и негодуют…“).
Кем же овладела „тоска“ при созерцании между минувшим и настоящим? Автор романа на этот раз слишком заметно подменил собой своего героя, подчеркивая в числе причин „тоски“ Онегина размышления о новгородской вольности, уничтоженной московскими самодержцами. Пушкин приписал ему комплекс таких общественных настроений, который не вытекал из социальной характеристики Евгения в данном положении, когда ему „Россия мгновенно понравилась отменно“…»[325].
Мы видим, что Бродский, как позже и другие комментаторы романа, не верит в способность Онегина разглядеть и оценить былую и современную Русь. Видения прошлого, как и трезвые критические оценки нынешней России, приписываются исключительно самому Автору, но в них отказано Герою.
Подобное отношение к Онегину сказывается по сей день. Предубеждение к его впечатлениям и выводам (по-прежнему из-за «социальной характеристики»?), недоверие к его наблюдательности (не раз проявленной по ходу романа), сомнение в его начитанности и образованности – результаты недооценки ума, воображения и оригинальности характера Героя. За иронией Автора в первой главе («Мы все учились понемногу…», «Коснуться до всего слегка…») не замечаются другие, вполне дружественные признания:
Мне нравились его черты,Мечтам невольная преданность,Неподражательная странностьИ резкий, охлажденный ум.Незаурядность ума и широта интересов Онегина проявляются в отнюдь не мелких темах его споров с Ленским, равно как и в составе его библиотеки. Пушкин не дает читателю оснований усомниться в содержательности суждений своего приятеля и собеседника. В главе «Странствие» он все время подчеркивает, что все сдержанные, но не случайные, предельно спрессованные, но явно не пустые реакции Онегина в пути относятся к его умозаключениям. Под их влиянием Герой все более освобождается от горячки внезапной влюбленности в Святую Русь – и все более хладеет не только умом, но и душой.
Душевный холод как результат растущей тоски из-за отсутствия святости в реальности – важнейший лейтмотив главы, который продолжает заявленную еще в первой главе тему охлажденности ума Онегина.
При этом Автор, не отказывая Герою в способности самостоятельно мыслить и делать выводы, еще в первой главе отметил:
Всегда я рад заметить разностьМежду Онегиным и мной.В главе «Странствие» полностью отсутствует Татьяна и вся линия ее любви к Евгению даже не упоминается. Здесь разворачивается история совсем другой любви – «идеальной», якобы «патриотической», а по сути придуманной, которая завершается полным разочарованием Героя.
Но в бывшей восьмой
