Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именитый прозаик, надо думать, ожидал от поэта словесного живописания русских ландшафтов и исторических фактов – и не разглядел в пушкинской образности за «головокружительной краткостью» (по определению Ахматовой) ее головокружительную емкость.
Эпитет новгородской земли – полудикой – может означать как одичавшей, так и «не успевшей окультуриться». В любом из этих чтений создается контраст равнины (просторов страны) и великого города – символа народовластия в представлении тогдашних свободолюбцев.
Без сомнения, ощущение «полудикости» при виде окрестностей Новгорода могло основываться на личных впечатлениях поэта, который, как подсчитали краеведы, между 1814 и 1836 годом побывал там двадцать три раза.
Источником же новгородских видений, возникающих в воображении Онегина, вдруг проснувшегося патриотом «в Hotel de Londre, что в Морской», могла быть лишь «История» Николая Михайловича Карамзина. Сам Пушкин свидетельствовал:
«Появление „Истории государства Российского“ (как и надлежало быть) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экземпляров разошлись в один месяц, чего не ожидал и сам Карамзин. Светские люди бросились читать историю своего отечества. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени нигде ни о чем ином не говорили»[317].
Карамзин же отчетливо показал, как поэтапно подавлялись и иссякали свобода и влиятельность городов-республик. Еще в середине XVI века теплилась память о былой независимости:
«Новгород, Псков, некогда свободные державы, смиренные самовластием, лишенные своих древних прав и знатнейших граждан, населенные отчасти иными жителями, уже изменились в духе народном, но сохраняли еще какую-то величавость, основанную на воспоминаниях старины и на некоторых остатках ее в их бытии гражданском. Новгород именовался Великим и заключал договоры с королями шведскими, избирая, равно как и Псков, своих судных целовальников, или присяжных. Дети от родителей наследовали и тайную нелюбовь к Москве: еще рассказывали в Новегороде о битве Шелонской; еще могли быть очевидцы последнего народного веча во Пскове. Забыли бедствия вольности: не забыли ее выгод. Сие расположение тамошнего слабого гражданства, хотя уже и не опасное для могущественного самодержавия, беспокоило, гневило царя [Ивана Грозного], так что весною 1569 года он вывел из Пскова 500 семейств, а из Нова-города 150 в Москву, следуя примеру своего отца и деда. Лишаемые отчизны плакали; оставленные в ней трепетали»[318].
Эпитет мятежный поэтому вполне ясен в применении к вечевому колоколу – символу «республики», созывавшему вольных граждан на площади города для их волеизъявления и к сопротивлению внутренней или внешней деспотии.
Средь них (площадей) недоставало именно утихшего звона, а вовсе не колокола: тут Набоков не вчитался в текст Пушкина.
Не вполне ясно, какую неравноценность увидел комментатор в названных Пушкиным «великанах». К этому его недоумению мы еще вернемся.
И, откровенно говоря, мне не кажется остроумным сравнение поникнувших церквей со снеговиками, подтаявшими от народного кипения: Набоков просто не вдумался в авторское сопряжение двух иносказаний (о них речь тоже впереди).
Юрия Михайловича Лотмана также огорчали в бывшей восьмой главе «лаконичность пушкинского описания и полное отсутствие пейзажных зарисовок или сюжетных подробностей. Географические названия „мелькают мельком“. Путешествие из Петербурга в Москву умещается в две строфы. Одна из них посвящена Новгороду Великому»[319].
В отличие от Набокова, заинтересованного преимущественно литературным фоном романа в стихах, Лотман поясняет упоминаемые исторические реалии, их восприятие современниками Пушкина и самим поэтом. Привожу полностью его довольно обширный комментарий к 6-й строфе «Странствия»:
«„Новгородская строфа“ является ключевой для всего „Путешествия“: в ней и задано противопоставление героического прошлого и ничтожного настоящего.
Завоеватель скандинав – легендарный варяжский князь Рюрик, один из трех братьев варягов, прибывших на Русь (879 г.). Назвав Рюрика завоевателем, П[ушкин] присоединился к мнению о насильственном „призвании варягов“. Вопрос этот имел длительную историю. Карамзин решительно высказался в пользу добровольности призвания варягов: новгородцы „лобызали ноги“ Рюрика, „который примирил внутренние раздоры. проклинали гибельную вольность и благословляли спасительную власть единого“ (Карамзин, 1, 683); „Скандинавия… дала нашему отечеству первых Государей, добровольно принятых Славянскими и Чудскими племенами, обитавшими на берегах Ильмена, Бела-озера и реки Великой“ (Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914, с. 1–2). В противоположность ему декабристы утверждали насильственный характер этого акта: „Сказку о добровольном подданстве многие поддерживают и в наше время для выгод правительства…“ (Лунин М. С. Соч. и письма. Пг., 1923, с. 78–79). Вопрос этот привлекал широкое внимание декабристов. Он вызывал в памяти образ Вадима, имевший обширную литературную традицию от Княжнина до Рылеева. П[ушкин] в Кишинёве работал над поэмой „Вадим“, посвященной восстанию новгородцев против Рюрика, а публикация отрывков из этой поэмы в альманахе „Памятник отечественных муз на 1827 г.“ (СПб., 1827) явилась, возможно, замаскированным откликом на 14 декабря (VI, 477).
Законодатель Ярослав – Ярослав I Владимирович (978-1054). Политическая биография его была тесно связана с Новгородом, куда его „посадил“ его отец Владимир. Ярослав отказался посылать в Киев дань и, хотя имел с новгородцами кровавые столкновения, в дальнейшем с их помощью победил брата Святополка и в благодарность вернул Новгороду его прежние вольности. „Законодателем“ он назван, т. к. ему приписывалось создание „Русской Правды“.
С четою грозных Иоанов – Иоанн III Васильевич (1440–1505), великий князь Всея Руси, в 1471 г. в битве на Шелони разбил новгородцев и заставил Новгород подписать мир, который положил начало ликвидации независимости Новгорода; Иоанн IV Васильевич („Грозный“) – (1530–1584) царь Всея Руси, в 1570 г. учинил страшный погром Новгорода, перебив значительную часть жителей»[320].
Прежде чем обсудить указанные исторические и литературные реалии, обратим внимание на основную исходную установку Лотмана: он полагает общим замыслом главы некое «противопоставление героического прошлого и ничтожного настоящего». Та же мысль повторена в трактовке следующей строфы: «„Московская строфа“ первоначально также резко противопоставляла настоящее прошедшему».
Такую трактовку можно было бы объяснить, если бы разочарование Онегина нынешней Россией шло на фоне увиденных им следов былой Святой Руси или он вспоминал бы имена легендарных героев и самоотверженных благодетелей народа – тех, например, кого воспевал Рылеев.
Но в том-то и дело, что Онегин с самого начала странствия не видит следов героев ни в настоящем, ни в прошлом, хотя наверняка слышал о них и, скорее всего, должен был читать рылеевские «Думы». Во всей главе вообще отсутствует «героическое прошлое» Руси.
Лотман ссылается далее на первоначальный вариант «московской строфы», но там упоминались трагические, а не героические события – убийство царевича Димитрия и царствование Бориса Годунова, перешедшее в Смутное время. Во втором же, осовремененном варианте сквозь «спесивую суету» древней
