Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литературный фон, конечно, необходим для истолкования системы образов романа в стихах – вопрос в том, достаточен ли? Разве можно обойтись тут без наверняка известного Пушкину исторического фона, в котором тоже присутствует образ инфернального существа, слившегося позднее с образом Вампира?[332]
Николай Михайлович Карамзин в четвертой главе VII тома своей «Истории» подробно изложил «Сказание о Дракуле-воеводе», сочинение которого (на основе фактов, слухов и личных впечатлений) приписывается русскому дипломату Фёдору Васильевичу Курицыну. Фаворит великого князя Московского Ивана III, он был послан в 1482 году к венгерскому королю Матьяшу Корвину договориться «о братстве и о любви» против Казимира, короля Польши. Курицын привез из своего путешествия повесть, герой которой – полагавший себя борцом за нравственность и запредельно жестокий воевода Валахии Влад III – получил прозвища Цепеш («сажатель на кол») и Дракул («дракон»), что стало в румынском языке синонимом дьявола[333].
Хотя тогда валашского правителя называли Вампиром лишь в переносном смысле, неслучайно в народном сознании он был признан исчадием ада – «живым мертвецом», пьющим кровь людей. И столь же неслучайно Карамзин в пересказе «русской сказки… о мутьянском воеводе» называет его кровопийцею:
«Дракула, хищник Мутьянской, или Волошской Державы (о коем упоминается в Византийской Истории Дуки около 1430 года) представлен гонителем всякой неправды, обманов, воровства и свирепым кровопийцею. Никто в земле Волошской не дерзает взять чужого, ни обидеть слабого. Испытывая народ, он поставил золотую чару у колодезя, отдаленного от домов: мимоходящие пили воду и не трогали богатого сосуда. Искоренив злодеев, сей воевода казнил и за самые легкие вины. Не только жена вероломная, любострастная, но и ленивая, у которой в доме было не чисто, или муж не имел хорошего белья, лишалась жизни. На площади вместо украшений висели трупы. Однажды пришли к нему два монаха из Венгрии: Дракула желал знать их мысли о себе. „Ты хочешь быть правосудным, – отвечал старейший из них, – но делаешься тираном, наказывая тех, коих должны наказывать единственно Бог и совесть, а не закон гражданский“. Другой хвалил тирана, как исполнителя судов Божественных. Велев умертвить первого монаха, Дракула отпустил его товарища с дарами и наконец увенчал свои подвиги сожжением всех бедных, дряхлых, увечных в земле Волошской, рассуждая: „На что жить людям, живущим в тягость себе и другим?“ Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию!»[334]
Пушкин, внимательный читатель «Истории» Карамзина, не мог равнодушно пробежать глазами замечательный портрет самовластного тирана. Более того, сохранилась его заметка при чтении как раз тома VII – к одной из фраз главы 4:
«Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное»[335].
Пушкин в своей заметке возражает историку:
«Где обязанность, там и закон.
Г-н Карамзин неправ. Закон ограждается страхом наказания. Законы нравственные, коих исполнение оставляется на произвол каждого, а нарушение не почитается гражданским преступлением, не суть законы гражданские»[336].
По карамзинскому пересказу романа о Дракуле легко заметить, как схожи мнение казненного тираном первого монаха и мнение Пушкина о неподсудности светскому государю нравственного закона. От взгляда поэта не должна была ускользнуть и безнравственность деяний «четы грозных Иоанов», особенно Четвёртого, вполне сравнимая с правлением Дракулы, героя русской повести эпохи Ивана Третьего.
Возвращаясь теперь к «новгородской строфе», выскажем предположение, почему тут четыре правителя (а точнее – казнителя) поименованы великанами.
В официозном словаре историографии великанами называют обычно незаурядных государственных правителей, крупных политиков, общественных деятелей. Но именуя так страшных по деяниям государей, можно подразумевать не их историческое величие, а принадлежность к тем фольклорным Великанам, которых народное сознание считало богоборцами и часто людоедами[337].
Могло ли такое восприятие теней правителей – «славнейших государей», с именами которых официально связывалось само формирование государства Российского, – отразить точку зрения не столько Автора, сколько Героя?
Пушкин определенно дает понять: первый приступ тоски Странника, ищущего Святую Русь, стал именно его, Онегина, неутешительным выводом из видения теней Великанов. Но можно ли соотносить образ мысли Онегина и «народное сознание»? При нашем привычном понимании героя романа трудно представить себе большее различие двух мировоззрений. Скорее, мы будем готовы адресовать фольклорную образность Автору, который для читателя неоспоримо связан с народной культурой.
Впрочем, вспомним, как в следующей (бывшей девятой) главе, над которой Пушкин работал одновременно со «Странствием», влюбленный в Татьяну Онегин ожидает ответа на письмо к ней, пытаясь читать философские и научные труды:
И что ж? Глаза его читали,Но мысли были далеко;Мечты, желания, печалиТеснились в душу глубоко.Он меж печатными строкамиЧитал духовными глазамиДругие строки. В них-то онБыл совершенно углублен.То были тайные преданьяСердечной, темной старины,Ни с чем не связанные сны,Угрозы, толки, предсказанья,Иль длинной сказки вздор живой,Иль письма девы молодой.Строфа, одна из самых таинственных, все еще ожидает содержательной разгадки. В комментарии Набокова ей посвящено замечательное признание:
«В „тайных преданьях сердечной темной старины“ есть какая-то необъяснимая многозначительность, некая завораживающая причудливость, когда переплетаются две великие романтические темы – фольклорная и чувственная, – по мере того как Онегин погружается в одно из тех сумеречных состояний, в которых грани смысла слегка смещаются и всполохи миражей изменяют очертания случайных мыслей. Особенно выразительны по своему загадочному тону „угрозы“, „толки“, „предсказанья“ – какие угрозы? злые предзнаменования? угрожающие пророчества? – какие толки (или, может, толкования, странные пометы на полях жизни)? что за предсказанья? Связаны ли они с теми, что так прелестно соединяют сон Татьяны с ее именинами? Веселая скороговорка стиха 13 напоминает оживленную разноголосую болтовню, звучащую в голове засыпающего человека; а единственное письмо Татьяны к Онегину чудесным образом множится в последней призматической строке. В следующей строфе содержится один из самых оригинальных образов романа»[338].
Эта строфа вместе со следующей (XXXVII) вводит в роман новое состояние Евгения: на смену охлаждению пришло «усыпление и чувств и дум», безусловно, связанное с его пробуждением к любви. Это иррациональное состояние, полярное также рационалистическому «бодрствованию» и, как проницательно указал Набоков, «зеркальное» сну Татьяны, тоже еще не до конца расшифровано.
Смею предположить, что хотя бы частичная разгадка этого «сна наяву» вряд ли возможна без
