Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
КАДРЫ ЭПИЗОДА «ПРИЕМ ПОСЛОВ» (2-Я СЕРИЯ)
КАДРЫ ЭПИЗОДА «ВЕНЧАНИЕ НА ЦАРСТВО» (1-Я СЕРИЯ)
ДВА ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫХ КАДРА ЭПИЗОДА «КУРБСКИЙ ВО ДВОРЦЕ СИГИЗМУНДА» (2-Я СЕРИЯ)
ДВА ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫХ КАДРА ЭПИЗОДА «КУРБСКИЙ ВО ДВОРЦЕ СИГИЗМУНДА» (2-Я СЕРИЯ)
Благодаря контрапункту двух линий повествование, прежде прямолинейное, стало драматургически объемным, по смыслу же – весьма амбивалентным.
Особенно показательны нарочито двойственные реакции царя Ивана: его возгласы «ай-ай-ай» относятся не то к подкупам ливонца и измене бояр, не то к «ошибкам» богомазов.
Разумеется, обе линии эпизода – выдумка Эйзенштейна. Тем не менее он счел необходимым указать в своем «Историческом комментарии» на некоторые реальные источники этой фантазии. Так, точной цитатой является одна из оскорбительных реплик Ивана: «…сухотой в руке, да ломотой в ноге вооруженного…» Это отзыв современников о противнике Ивана Грозного – короле Польском Сигизмунде-Августе[304].
Эйзенштейн придумал использовать в сценарии эту цитату еще на раннем этапе работы, когда посол был не ливонским, а польским. Рудимент той идеи остался в начале той же реплики Ивана: «И короля твоего двуликого…» Посол Ливонии представлял не короля, а магистра Ордена. Случайно ли, по недосмотру, оставил Эйзенштейн колоритную, но довольно рискованную цитату? Ведь он не только по слухам, но по своим впечатлениям от визита в Кремль в 1929 году знал, что «сухоруким» был и Сталин. Мало того, что включил в диалог уничижительную метафору, – комментарием, будь он напечатан, еще и подчеркнул бы ее!
Реальный прообраз оказался и у бранного наряда – кольчуги и меча, который оказался под шубой царя:
«Ослепил посла блеском полного военного вооружения».
В основе этой сцены лежит известный эпизод по истории дипломатических отношений XVI века:
«„И приговорил царь и великий князь литовскому посланнику Юрью Быковскому быти у государя на стану в селе на Медне, а государю быти в шатрах на полях. А сидети государю. в шатре в доспесех.
– И ты, Юрьи, тому ся не диви, что мы сидим в воинской приправе во оружьи; пришел еси к нам от брата нашего от Жигимонта-Августа короля со стрелами, и потому так и сидим.
И приговорил… посланника литовского Юрья Быковского позадержати… потому что писал король в своей грамоте супротивные слова, а сам король на свое дело идет. (т. н. выступил с войной). А речь молвити… государь твой Жигимонт-Август король… тебя прислал к нам и писал в своей грамоте многие супротивные слова и на нас всю неправду вскладывая, и пошел король на свое дело; и нам было. пригоже на тебя большая опала своя положити и казнь учинити. И мы как есть государи крестьянские, провоз лития не пожелали“.
(Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским государством 1566–1568 гг. Посольство Юрия Быковского…)»[305]
Между тем комментарий не объясняет другой странности эпизода: тут царь одет в доспехи, да еще в шубу поверх них, не в шатре на воинском стане, а в Золотой палате Кремлёвского дворца!
Это не единственная странность – или, скажем лучше, условность – в обликах и в поведении персонажей фильма.
Игра с посломЛивонский посол – старый знакомец Ивана, который в Прологе подкупал боярина Шуйского, – ничуть не изменился за прошедшие годы.
В Успенском соборе при венчании Ивана шапкой Мономаха, в ответ на реплики других послов, что Европа не признает московского князя царем, он же иронически бросает: «Сильным будет – все признают».
Когда же князь Курбский, былой друг Ивана, проиграет сражение полякам и перебежит к королю Сигизмунду, этот же посол – воплощение циничного политического прагматизма – произнесет успокоительную для изменника сентенцию: «Иное поражение блистательнее победы…»
Неведомо откуда и как появившись во дворце польского короля, он столь же таинственно пропадает из кадра, едва гонец сообщает, что «царь Иван на Москву возвращается».
Появление нужных персонажей в нужный по смыслу момент – одна из условностей фильма, как и другая – неизменность облика всех действующих лиц, кроме двух. Только Иван за проходящие по сюжету годы из подростка становится стариком и Фёдор Колычев из юноши превращается в старца с обликом библейского пророка. Все остальные герои фильма – Ефросинья и Владимир Старицкие, Алексей и Фёдор Басмановы, Курбский и Малюта, Пимен и Волынец – остаются неизменными на протяжении десятилетий. И ливонский посол в третьей серии фильма, на роковой для него аудиенции с уже пожилым царем, по возрасту и по одежде выглядит точно таким же, как в детстве Ивана – в Прологе, с которого должна была начинаться трилогия.
Зато Иван меняется не только с возрастом от эпизода к эпизоду – он может преображаться и внутри одного эпизода. Его облик зависит от роли, которую он сам для себя избирает. Игровая многоликость и тактическая гибкость, циничное притворство и неискренность царя подчеркнуты в сценарии характеристикой: «Любит царь рядиться, любит других наряжать».
В эпизоде с послом и богомазами Иван предстает в трех обликах.
Сначала перед послом – мнимо приветливый государь в шубе из темного меха, под которой и не угадаешь кольчуги и меча. Видимо, это та шуба с мягкими очертаниями, в которой он в Александровой слободе предстал перед крестным ходом «отцом родным», якобы послушным призыву вернуться на царство.
Рисуя костюм Ивана для сцены с послом, Эйзенштейн приделал было к шубе стоячий воротник – точно с таким воротом и в такой же шапке Иван должен будет отправиться в карательный поход на Новгород.
Впрочем,
