Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Декорации. Не забыть стенку с фреской, когда Иван и Фёдор подкрадываются перед казнями. Это нужно по ритму пробега. Быстро по лестницам, быстро через Золотую палату. Медленно в луче перед фресками (Фёдор открывает ставни, Иван идет в луче).
(В звуках уже волокут опричники бояр.)»[311]
7. IV.43. ЭСКИЗ К СЪЕМКЕ ЭПИЗОДА «ПРИЕМ ЛИВОНСКОГО ПОСЛА» (1923-2-1735. Л. 1)
В «Иване Грозном» операторское освещение выдвигается из области чувственных обертонов изображения в область семантически значимых голосов экранной полифонии. Тут оно – уже не только одно из средств эмоционального воздействия, не только «световая интонация» кадра или «световая лепка» лица персонажа, в частности Ивана, но, по словам самого Эйзенштейна, «экранная интерпретация этого облика от кадра к кадру в волшебных руках оператора А. Н. Москвина»[312].
7 апреля 1943 года, накануне съемок сцен с послом и богомазами, Эйзенштейн в эскизе Золотой палаты выделяет красным карандашом солнечные лучи, заливающие помост богомазов. В эти лучи, бьющие сквозь высокие узкие окна, попадает, поднявшись к инокам-живописцам, царь Иван. И не просто попадает, а почти пропадает в сиянии Света Небесного, и все его грозные упреки утрачивают силу и значение…
• Смысл, лишь намеченный струящимися с неба лучами в двух первых сериях фильма, здесь обретает форму зримой метафоры. Эта метафора – ответ на кадр сверхкрупного профиля царя, нависшего над крестным ходом в Александрову слободу, на возглас царя над невинными жертвами «Мало!» после вопроса к себе «Каким правом судишь, царь Иван?»,
• на его кощунственный бросок посохом в Саваофа:
• на страшнейший, по поверьям древних греков, и позорнейший из грехов – hybris. Сцена с богомазами должна была сделать очевидной всю тщету стремлений владыки земного сравняться с Владыкой Небесным.
P. S.
Возможно, на аудиенции в Кремле ночью 26 февраля 1947 года, когда Сталин попрекал Эйзенштейна в «незнании и искажении истории», когда грозно указывал на неверную трактовку образа Ивана Грозного, когда милостиво разрешал вырезать ошибочные эпизоды – «Пещное действо» и «Пир в Александровой слободе», чтобы завершить вторую серию фильма «победной» Ливонской войной и выходом царя к Балтийскому морю,
Сергей Михайлович вспоминал снятую им для третьей серии сцену царя Ивана с богомазами.
Тайна стиха
Этюды о романе «Евгений Онегин»
Но бродят тени… (Онегин в Новгороде)
История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего. ‹…› Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.
Н. М. Карамзин. Предисловие к «Истории государства Российского». 1815Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет, Страшный праздник мертвой листвы.
А. А. Ахматова. Поэма без героя. 1940–1962Печатный текст черновика «новгородской строфы» из изъятой автором главы «Странствие» в VI томе Полного собрания сочинений А.С. Пушкина (1937)
Печатный текст перебеленной «новгородской строфы»
Автограф перебеленной «новгородской строфы» (ПД 943, л. 1 об.)
Виктору Листову и Александру Тархову
Выше воспроизведена «новгородская строфа» изъятой главы «Странствие» – в том виде, в каком она была напечатана в 1937 году на с. 496 VI тома академического Полного собрания сочинений А. С. Пушкина. Этот том целиком отдан печатному тексту, беловикам и черновикам романа в стихах[313].
В строфе меня давно смущал ее пятый стих – первый в третьем катрене:
Не бродят тени великанов:Завоеватель скандинав,Законодатель ЯрославС четою грозных Иоанов…Тут странно выглядит отрицательная частица не.
Благодаря ей катрен кажется естественным продолжением темы упадка и запустения Новгорода Великого в предыдущих стихах (Смирились площади… Мятежный колокол утих). С другой стороны, создается впечатление, будто Онегин разочарован отсутствием призраков былых властителей, что вызывает недоумение – по меньшей мере в случае великих князей Московских, «грозных Иоаннов» Третьего и Четвёртого, подавителей и разорителей вольного города.
К тому же в перечислении теней великанов после отрицания не чисто грамматически просится родительный падеж: Завоевателя скандинава, Законодателя Ярослава…
Катрен напечатан, как указано в VI томе, по автографу беловика, который Пушкин начал заново править, превратив во вторичный черновик. Окончательный беловик главы, если он существовал, нам неизвестен.
Но вот что еще настораживает: в том же VI томе (на с. 477) в расшифровке предшествующего – первичного черновика – 5-й стих строфы напечатан так:
Но тени древних Великанов…
А в сноске г самый ранний вариант стиха записан еще более определенно:
Но живы тени…
Фотокопия рукописи вторичного черновика, хранящаяся в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве, развеивает последние сомнения – в перебеленном автографе тоже написано но.
По всей вероятности, в академическом VI томе допущена простая опечатка. Доверяя самой авторитетной публикации пушкинских текстов, опечатку повторяли во всех последующих изданиях «Евгения Онегина»[314].
Конечно, можно было бы ограничиться призывом обратить внимание на это досадное упущение, чтобы исправить опечатку в новых изданиях романа в стихах.
Но остается вопрос: почему столько лет ее не замечали? Ведь одна буква существенно меняет смысл и восприятие «новгородской строфы». Оказывается, перед мысленным взором Онегина предстают, вместе с картинами упадка и запустения легендарного города, всё еще бродящие по нему призраки прошлого.
Сами видения Онегина вызывают естественные вопросы. Вот первый из них.
Можно было бы ожидать, что в воображении внезапного Патриота предстанут популярные у молодых людей ранних 1820-х годов образы и мотивы Новгорода Великого: «вечевая республика» и ее герои – мифический Вадим, противник и жертва обретшего власть Рюрика, и историческая посадница Марфа Борецкая, пытавшаяся спасти независимость города от тирании Ивана III…
Но Онегину являются призраки не этих, а совсем иных персонажей, которые названы великанами, и его реакция на них – «Тоска, тоска…». Этот мотив станет лейтмотивом главы – рефреном всего странствия Онегина по России.
Должен признаться, что, не понимая смысла и контекста его видений, я не понимал и всей «новгородской строфы». Прежде чем заняться текстологическим анализом ее рукописей, я обратился к толкованиям уважаемых комментаторов романа.
Три толкования «новгородской строфы»Владимир Набоков в связи с изъятой автором восьмой главой подчеркивает, что заговорщики, друзья Пушкина, ждали от поэта, сосланного из южной ссылки в северную, отклика на популярные у них новгородские темы:
«В письме Пушкину 18 окт. 1824 г. из С.-Петербурга в Михайловское… декабрист Сергей Волконский заметил, что, по-видимому, „соседство и воспоминание о Великом Новгороде, о вечевом колоколе вдохновят Пушкина“»[315]
Он цитирует в своем комментарии это письмо (вслед за неназванным им Н. Л. Бродским, который еще в 1932 году привел письмо в комментарии к роману) и признается, что «новгородская строфа» вызвала в нем разочарование. Вот его весьма скептическая трактовка строфы:
«В этой строфе наш поэт дает исключительно слабое описание Новгорода:
