Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В начале главы о чине коронования в Византии историк-богослов сообщает: «Византийский император Константин VII Порфирогенит (913–959) занес в свое сочинение „De administrando imperio“ легенду, приписывающую коронованию чудесное происхождение и возводящую его к первому христианскому императору Константину Великому. Предупреждая о грозящих целости и безопасности империи опасностях со стороны окружающих ее воинственных кочевых народностей, Константин Порфирогенит внушает сыну и его преемникам по трону: „если когда-нибудь Хазары или Турки или Россы или какой-нибудь другой из северных и скифских народов потребует в знак рабства и подчиненности присылки ему царских инсигний: венцов или одежд, то должно знать, что эти одежды и венцы не людьми изготовлены и не человеческим искусством измышлены и сделаны; но в тайных книгах древней истории записано, что Бог, поставив царя Константина Великого первым христианским царем, чрез ангела своего послал ему эти одежды и венцы“».
Но именно в Россию попадают из Византии идея и чин царского венчания, а также сами инсигнии, в том числе якобы принадлежавшие императору Константину IX Мономаху (около 1000–1055). По одним сведениям, бармы и украшенный драгоценными каменьями, отороченный мехом венец были присланы великому князю Владимиру Святославичу Святому (972-1015), по другим – внуку Константина IX, великому князю Владимиру Всеволодовичу, получившему через мать и родовое имя Мономах (1052–1125).
Великим князьям Московским было мало византийского происхождения и недостаточно Божественных христианских инсигний.
Попов приводит сведения об их генеалогических претензиях, так или иначе выражавшихся в идеологии Москвы как Третьего Рима, который якобы наследует не только «второму» (Константинополю-Царьграду), но и «первому» Риму:
«Русские с XV в. усиленно стремились связать свою царскую династию с римскою. Известное „родословие великих князей русских“ ведет их родовую линию от кесаря римского Августа. ‹…›
В Византии, при вступлении на престол, император дважды короновался. Одна была гражданская коронация, унаследованная из древнего Рима, ἡ ἀρχαιότης, – как называет ее Константин Порфирогенит; другая – церковная.
Порядок замещения престола был избирательный. За избранием всегда следовало провозглашение избранного царя, ἀναγόρευσις. Избранный восходил на щит и на нем поднимался, приветствуемый народными кликами. Прежде чем войти на щит, он сам короновался, надевал венец и порфиру. ‹…›
Существенно необходимым для новоизбранного императора считалось и церковное венчание от патриарха. После провозглашения император следовал в церковь, где венец на него возлагался рукою патриарха»[268].
Даже если Сергею Михайловичу не попался на глаза текст Попова, даже если и в других источниках он не читал о двухступенчатом византийском чине венчания на царство, – он, безусловно, учел и даже подчеркнул притязания властителей Московского княжества на римское родословие. В коронационной речи его Ивана звучит чуть перефразированная «формула» старца Филофея, обращенная к отцу Ивана, великому князю Василию: «Два Рима пали, а третий – Москва – стоит, и четвертому Риму не быть!»
С другой стороны, Эйзенштейн не мог не увидеть той же претензии самозванного императора, корсиканца Буонапарте, на возрождение идеологии и символики (а затем и территории) Римской империи. На картине Жака Луи Давида «Коронование Наполеона I» знаменательна «античная» деталь: император Франции увенчан не короной, характерной для христианских властителей Европы, а золотым лавровым венком, как языческий император Древнего Рима.
По Эйзенштейну, самовенчание Ивана в Успенском соборе и «вызывающая дерзость» Наполеона в соборе Парижской Богоматери сравнимы по сути – как «гражданская коронация, унаследованная из Древнего Рима», то есть как языческая церемония, хотя и свершаемая в христианском храме.
«Первые казни»Второй из трех жестов Ивана, о которых идет у нас речь, – ключевой в развитии второй серии фильма. Им завершается эпизод «Первые казни»: это прерванное крестное знамение.
К нему подводят ритмически отчеканенные и пластически «срифмованные» ряды кадров:
• крупные планы обнаженных шей трех «превентивно» казнимых бояр Колычевых…
• три ступени крыльца, по которым спускается во двор царь, будто завороженный видом жертв, – три его шага, замещающие три удара кривой сабли палача Малюты.
• три взмаха руки кланяющегося и крестящегося над жертвами Ивана…
Но вместо завершения крестного знамения – выброшенная над незримыми обезглавленными телами рука царя с острым, как мертвящее лезвие, возгласом: «Мало!»
У кадра, где Иван так зловеще прерывает свое крестное знамение и благословляет казни, тоже есть предшественник-прообраз – на сей раз экранный.
В фильме Якова Протазанова «Белый орёл» так же не завершает ритуального жеста бездушный придворный сановник (прообраз его – «простерший над Россией совиные крыла» К. П. Победоносцев), с благословения которого была жестоко расстреляна мирная демонстрация рабочих. Роль сановника сыграл Всеволод Эмильевич Мейерхольд…
ВС. Э. МЕЙЕРХОЛЬД-САНОВНИК. КАДРЫ ИЗ ФИЛЬМА «БЕЛЫЙ ОРЁЛ» (1928)
Согласно церковному ритуалу, небрежное совершение крестного знамения является грехом, и даже «поклоны в процессе незавершенного крестного знамения неблагочестивы и именуются ломанием креста».
Исторический царь Иван Васильевич, между прочим, на Стоглавом соборе предъявлял такую претензию своим подданным и духовенству:
«Христиане крестятся не по существу и крестное знамение не по существу кладут на себе, а отцы духовные о том не радят и не поучают» (Стоглав. Гл. 5, вопрос 6).
В ответ на это заявление царя собор постановил: «Протоиереи, священники и диаконы воображали бы на себе крестное знамение крестообразно и по чину, а протоиереи и священники и благословляли бы православных крестообразно же; также и учили бы своих духовных детей и всех православных христиан, чтобы они ограждали себя крестным знамением по чину и знаменовались крестообразно. сначала возлагать на чело, потом на перси, т. н. сердце, затем на правое плечо, наконец на левое плечо…»[269]
Сыгранный Мейерхольдом сановник так и не доносит руку до левого плеча, а опускает ее, обхватывая обеими ладонями живот и самодовольно улыбаясь. Привычно крестясь на ночь, он явно занят не благочестивыми, а сугубо мирскими мыслями (о приеме у губернатора? о наказании бунтовщиков? о своей карьере?)…
Эйзенштейн, несомненно, заметил и оценил в свое время игру Учителя в «Белом орле». В «Грозном» он не просто отыграл его сатирический жест, но и наполнил гениальную находку поистине трагедийным содержанием[270].
Экранный Иван благословляет казнь бояр Колычёвых и грядущие казни ни в чем не повинных подданных, будто сбрасывая маску благочестия со своего исторического прообраза: он намеренно и кощунственно прерывает крестное знамение, которым, по догмату, «человек изображает на себе символ Христовых страданий за грехи человеческие»…
В эпизоде «Пещное действо» митрополит Филипп будет иметь не только моральные, но и догматические основания обличать «деяния языческие» Царя Православного.
Его анафему доводит до конца возглас младенца, который с «наивным» смехом воспринимает столкновение Ивана с Филиппом как часть мистерии о муках трех отроков, ввергнутых в пещь огненную халдейским царем Вавилонии Навуходоносором: «Мамка, это грозный царь языческий?»
«Пещное действо» – инсценировка библейской притчи из Книги Пророка Даниила – поставлено экранным митрополитом
