Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну вы, три скота, — игриво прикрикнул Бюннинг.
Но батрак обернулся и ответил, держа шапку в руке:
— Я вижу только пару, господин инспектор.
Хорошего настроения как не бывало. Трость Бюннинга взметнулась и прошлась по спинам — не только по воловьим. Воз тронулся, батрак заторопился, все еще держа шапку в руке. А в нескольких шагах стоял мальчонка с бидоном молока. Управляющий его не заметил, но мальчик заметил все. Трость Бюннинга прошлась не только по воловьим спинам.
«Кто не знает, где находится Константинополь, тот годится только в батраки…»
В перемену Евгений искал на карте Константинополь, Но там, на большой коричневой карте, висящей на стене, тысячи линий, точек и кружков. Сплошной коричневый цвет и тысячи линий, они пересекают друг друга, они сплетаются лабиринтом. Белград, Стокгольм, Берлин разысканы — на это ушла вся перемена. Но Константинополь так и остался не найденным…
Евгений смотрит на мать. Энергичным, решительным движением, перенятым, возможно, у Боцмана, он отодвигает в сторону рисунок и карандаш.
— Мама, где Константинополь?
У Берты Штрезовой другие заботы. Она смотрит в потолок, ничего не замечая вокруг, и, кажется, даже не слышит, что ей говорят. Ее руки лежат неподвижно поверх одеяла.
«Что же это делается? Как же это мог Вильгельм такое сказать сегодня в обед?..»
Ели картофельный суп, густой разварной картофельный суп с поджаренными кусочками сала. Стина умеет из малого сделать много. Каждый ел, сколько хотел и как хотел: Боцман и Евгений поспешно, словно куда-то торопились, Фрида беспечно, играя ложкой, Стина медленно и степенно, гораздо медленней и степенней, чем она работает. Обычно все у нее горит в руках. Берта, поднося ложку ко рту, вытягивала губы трубочкой, будто за лакомым куском. Такую привычку она усвоила в родительском доме, где это считалось благородной манерой. А суп удался на славу. За столом не разговаривали. Стина следила, чтобы каждый поел досыта: когда какая-нибудь тарелка пустела, она наполняла ее снова, она подбивала даже Фриду на добавку и сама последней наполнила еще раз свою тарелку.
— Ну, Стинок, твой суп действительно на редкость, вторая тарелка сама просится, — сказал Боцман, посмотрел Стине в глаза и задержался взглядом несколько мгновений. А Стина улыбнулась в ответ, и в глазах ее сверкнула маленькая искорка. Берта глядела на обоих со своей кровати. Ей казалось, что слишком долго они смотрели друг другу в глаза. Видать, они подружились. Слишком подружились…
И Берта сказала:
— Ах, Стинок, мне бы сейчас выпить чаю. Сходи-ка скоренько на кухню.
Боцман стремительно откинулся на спинку стула, грузно положил руки на стол.
— Сперва Стина поест, Берта. Она здесь не на побегушках, я так полагаю. Ты, пожалуй, могла бы еще маленько подождать, я так полагаю.
Но Стина все-таки хотела встать.
— Сиди, Стина, — сказал Боцман. — Я на это давно нагляделся, хватит. Берта может и подождать, не такая уж она теперь больная.
Он побарабанил по столу огрубелыми пальцами, а затем счел нужным еще раз подкрепить сказанное:
— Раз и навсегда — точка. Стина здесь не на побегушках. Запомни это, Берта.
Стина, перестав есть, молча смотрела в тарелку.
— Да перестань ты, Боцман, — сказала она. — Что тут такого, разве трудно подать чаю?
— Не бывать этому, черт меня побери! Сперва доешь до конца.
Это было его последнее слово, но Берта так и не научилась понимать, когда следует промолчать, когда за Боцманом должно остаться последнее слово.
— Стина то, Стина это, Стина, Стина, все Стина! Не мешало бы тебе вспомнить, что я все-таки твоя жена, Вильгельм, — сказала она возмущенно и резко.
Вильгельм Штрезов взглянул на нее, выпятил нижнюю губу и, набивая трубку, заметил холодно:
— Постарайся-ка лучше поскорее выздороветь. Тогда не будет никаких неприятностей, сама сможешь за собой ухаживать.
Берта поправила свои подушки. Что же, и на это можно бы ответить. Впрочем, лучше промолчать. Пусть это будет последнее слово…
Сейчас можно обо всем подумать. Смотреть в потолок и думать, думать.
— Мама, ну скажи, где Константинополь!
Берта не отвечает. «Как он мог это сказать? Разве я для своего удовольствия болею?..»
Евгений подходит к постели и трогает мать за руку.
— Мама, ну объясни мне! Где Константинополь? Мама, и про кипарисы, что это за кипарисы? Это такие большие деревья, как в лесу?
Берта не отвечает. Она как будто вовсе и не слышит, чего хочет Евгений.
Объясни же мне! Растолкуй, ну скажи, где этот город, какие это деревья, почему они так называются?
Вопросы, вопросы…
А иначе — в батраки!
Берта могла бы ответить на многие вопросы. Она ходила в городскую школу, в этой школе было шесть классов, там было даже несколько учителей… Евгений трясет ее за руку, Берта медленно поворачивает голову.
— Ну, чего ты хочешь?
Этак пропадет всякая охота задавать вопросы…
— Где Константинополь?
Не совсем расслышав вопрос, она отвечает машинально:
— Не знаю, сынок, спроси у Стины.
«Зачем ему обо всем знать? Константинополь, Константинополь, пусть себе Константинополь остается там, где он есть. Как будто мало на свете других забот. Константинополь!.. Вот как высказался Вильгельм сегодня за обедом…»
Евгений идет опять к столу. «Спросить у Стины? Но она же работала в Ханнендорфе… Если бы она знала, где Константинополь, наверно ей не пришлось бы идти в батрачки! У Стины спрашивать бесполезно…»
Фрида играет кусочками картона, строит домики, и обгоревшие спички изображают людей. Вот одни выходят из домиков, другие входят. Они во всем послушны Фриде. Некоторые лежат на картонках, укрытые бумажными лоскутками. Только темные головки спящих торчат наружу. Можно подумать, что это негры. Но Евгений так не думает. Он уверен, что вея игра — одни глупости, но глазами наблюдает за ней. А сам думает: «Ну откуда Стине знать… Уж если мамка не знает, где Константинополь… А то — Стина!»
Снаружи насыпало глубокие сугробы. Льдом покрылась вся бухта, а в Боддене только припай вдоль берегов. Самое время покататься на самодельном коньке, а то и на салазках. Да только что же одному?.. Можно — пойти поболтаться на улице и потом выпросить коньки на несколько минут у Отто Хеккерта. Но какое удовольствие одному? А дома можно только рисовать да смотреть, как Фрида играет с кусочками картона.
Вдруг раздается плач Фриды. Евгений грубо вмешался в игру. У Фриды по щекам бегут крупные слезы. Пальцы Евгения ворошат развалины картонных домиков. Вперемежку с обломками валяются спичечные человечки. Горе девочки безутешно, а Евгений, старший брат, который раньше никогда ее не обижал, смотрит
