Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Долговязый горлопан!» — думает Боцман.
Фите Лассана Боцман видел в окне, он стоял за гардиной. Купчишка Вегнер, рыботорговец, заметив Боцмана, быстро свернул с дороги. Женщины просто проходили мимо. Как будто Боцмана никто не знал. И только один лавочник Клозе любезно приподнял шляпу. Да, этот даже приподнял шляпу. Он один в деревне носит шляпу. Он приветливо пожелал доброго утра, и на его жирном лице появились улыбчивые складки — так его распирало от дружественных чувств. А кроме него, никто не поздоровался. Все, завидев Боцмана, отводили глаза. Обычная теперь картина. Только лавочник Клозе пожелал доброго утра, но, как ни странно, Боцман не был этому рад. Теперь, сидя на жесткой церковной скамье, он как раз думает о лавочнике, и мысли эти далеко не богоугодны.
Вдруг Вильгельму Штрезову, как нередко в эти дни, вспоминается случай в трактире. И снова закипает в нем лютая ненависть и хочется драки, хочется бить тяжелыми кулаками по отчужденно холодным лицам. «Не смели они так обращаться со мной, не смели, что я им, глупый мальчишка, что ли? Не дело это! Со мной так не выйдет!»
Дома Берта, больная жена, здесь Стина, рядом на церковной скамье, и вертятся в голове думы всех дней, что прошли после случая в трактире Мартина Биша, и разговор с пастором Винкельманом, — все это идет каруселью. И протест, упрямый протест, склонность к которому всегда отличала Боцмана, сейчас становится яростнее, чем когда-либо. Но из-за этого чувства протеста и подсознательного стыда, что торчишь, как дурак, здесь в церкви, вырастает новая мысль, да, впрочем, не новая, а только забытая, одна из тех мыслей, которые стараешься подавить: «Если бы знать, почему Стину прогнали из Ханнендорфа. Но она ничего не говорит, а спросить как-то неловко. Почему же ее прогнали?»
Вокруг Боцмана множество уст вместе с облаком пара исторгает песню в холодное пространство церкви, но звучит она далеко уже не так радостно и воодушевленно, как после первой строфы, нет уже того умиления, которое нахлынуло после слов «господь близко», теперь песня звучит устало и заунывно. Пожалуй, если бы не играл орган, выманивая звуки из легких, никто бы и не пел больше. Даже Бюннинг, сидящий у кафедры, лениво поднимает руку, прикрывая зевоту. Барон и его управляющий не поют. Их жены — те поют чистыми, высокими голосами, а сами они лишь изредка подпевают вполголоса. Бюннинг думает о проповеди, о важной проповеди, которая будет сейчас произнесена.
Вильгельм Штрезов сидит среди уныло поющих людей и знает, что ему не спросить Стину, почему ее прогнали из Ханнендорфа, и беспокойство его растет. Он ерзает на своем месте, нижняя губа у него выпячена, лоб пересекли глубокие морщины. Его взгляд падает на Евгения, он всматривается в умные, понимающие, пытливые глаза мальчика. Они смотрят друг на друга, отец и сын. «Чего я сюда пришел? — думает Вильгельм Штрезов. — Мальчишке тоже скучно…»
И, как недавно Стина, теперь он прикидывает, а не лучше ли просто встать и пойти домой?
Но тут он видит, как по застланным мягкой дорожкой ступеням кафедры уже поднимается пастор. Да, пение сейчас кончится, уйти будет неудобно…
На хорах пономарь Клинк еще раз включает все регистры, на высокой ликующей ноте зазвучали трубы, мощно загудели басы, мелодия еще раз выделяется из аккомпанемента, а затем все замирает. Мягкий протяжный аккорд растворяется под сводами.
На кафедре, высоко над головами прихожан, пастор Винкельман произносит строфы из евангелия от Иоанна. Его голос при чтении остается ровным и полнозвучным, но приобретает оттенок фальшивого пафоса. Затем Винкельман откашливается, наклоняется вперед, облокачивается на край кафедры и скрещивает руки. Начинается проповедь к четвертому адвенту. Сначала пастор говорит естественным голосом, но скоро, очень скоро он входит в раж, от сдержанного спокойствия не остается и следа. Его голос гремит громом, завывает бурей, а затем вдруг спадает. Спадает все ниже, и вот уже звучит еле слышный шепот на иссякающем запасе воздуха в пасторской груди. Но тут, воспользовавшись мгновенной паузой, проповедник переводит дух, и снова до грома нарастает его голос, и снова спадает, теряя всю свою звучность и силу. Вот так и чередуются неравномерно эти взлеты и падения. Никто не заклюет носом во время проповеди пастора Винкельмана. К тому же он умеет найти простые, понятные слова.
— …Поэтому спросите смиренно у самих себя: ко всем ли людям относитесь вы с кротостью, о которой говорил апостол? Спросите себя, хоть единожды в день, были ли вы добры к ближнему, спросите себя, хоть единожды, были ли вы добры к самим себе? Спросите себя, хотя бы единожды, всегда ли вы читаете молитву на сон грядущий? И тогда многие из вас придут в великое смятение. Даже к самим себе вы не бываете добры, как должно быть христианину. К прискорбию, это так, вы не любите даже самих себя. Как же после этого вы можете любить ближнего?
Суров сегодня пастор к своим прихожанам. Пространно он останавливается на незначительных случаях из жизни простых людей, слушающих его здесь, под церковными сводами, вспоминает мелкие грехи, истолковывая их значение в свете своей проповеди, и многим становится ясно, что подразумевает пастор Винкельман. Даже когда он не называет имен, он описывает проступки такими точными, выразительными словами, что каждый понимает, о ком идет речь, потому что слышал уже разговор в деревне. И смотришь, то один, то другой наклоняет голову и краснеет, стыдясь своей вины. А пастор постепенно переходит ко все более значительным проступкам.
— …Но если я слышу, что кто-то протянул руку за собственностью другого — пусть это будет всего лишь старая куртка, которую он снял с веревки на чужом дворе, — и если я слышу, что кто-то в неправедном гневе, не желая расстаться с незаконно приобретенным добром, с тяжелым поленом набрасывается на владелицу оной куртки, тогда, говорю я вам ныне, в ушах у меня звучат громы небесные, и ощущаю я глубокую печаль. Ибо не растворятся райские врата перед грешниками, не уважающими собственности ближнего, как не растворятся они и перед теми, кто всегда видит соломинку в чужом глазу, а в своем не замечает бревна…
Так проповедует пастор Винкельман в холодной церкви Дазекова. Два-три раза в год приходится дазековцам и ханнендорфцам выслушивать
