Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Понимаешь, Стинок… понимаешь, оно бы неплохо, если бы мы с тобой прошлись погулять сегодня вечерком.
— Да, а холодно-то как, — ответила Стина.
— Что ты! Наденешь мой полушубок.
Стина поколебалась, но не долго.
— Когда же? — спросила она.
— Ну так около семи. Думаю, это будет в самый раз, как ты считаешь?
— Хорошо, значит, в семь, Эмиль. В семь, около церкви.
До вечера еще было далеко, а дома стояло тяжелое молчание. Боцман с потемневшим лицом сидел у печки. Часы отстукивали время. Никто не спросил у Стины, куда она уходит. «Вот и хорошо», — подумала она. Снег падал мягкими хлопьями. Окна роняли в палисадники слабый мерцающий свет. Безлюдно было на деревенской улице, а у церкви ждал Эмиль Хагедорн. На руке он держал старый полушубок на кроличьем меху. Стина надела его, уступив желанию Эмиля. Собственно, она и так бы не замерзла. Правда, пальто у нее нет, но вязаный грубошерстный жакет греет вполне достаточно.
Они говорили мало. Он повел ее мимо трактира, через голландский деревянный мост, к развалинам старого монастыря. В деревне говорят, что там, во мраке полуразрушенных стен и сводов, бродят призраки, души непрощенных грешников-монахов. Но в этот вечер накануне рождества ни Стина, ни Эмиль не думали об этом. Мягка припорошенная снегом дорога у них под ногами. Когда перешли мост, Эмиль Хагедорн обнял Стину за плечи. Иногда он говорил негромко что-нибудь смешное, и Стина смеялась, но потихоньку, потому что никто не должен был знать, что тут кто-то бродит. Хлопья падали с темно-серого неба, и снежинки поблескивали в волосах у Стины, и она сдувала со лба непокорную завитушку. Раз показался кто-то, идущий навстречу. Они повернули назад, и он обогнал их, недоумевая, что же это за люди.
Сначала они шагали широко, словно куда-то спешили, но чем ближе подходили к развалинам, тем медленней и нерешительней становились их шаги.
Под каменным сводом, который теперь держался на одной колонне, они остановились. Стина подняла глаза на Эмиля Хагедорна. Он обнял ее. От него пахло табаком. Когда Эмиль поцеловал ее во второй раз, она одной рукой обняла его за шею. Снежинки падали Стине на лицо, таяли на теплой коже. И непокорная завитушка снова лежала на лбу.
Затем они пошли назад. Долог был обратный путь. Они говорили мало. Когда опять подошли к церкви, было уже поздно.
— Дурень ты, — сказала Стина еще раз, прежде чем повернуть к домику Штрезовых. — Дурень, говорю. Ничего у меня не было с Бюннингом. Все это ты просто выдумал.
*
Стина никак не может забыть эти слова: «…ничего у меня не было с Бюннингом».
Эти слова всю прошедшую неделю бросали тень на радостное воспоминание о прогулке. «Говорю тебе, ничего у меня не было с Бюннингом». Всего лишь на какой-нибудь час можно это забыть, забыть о разладе и ссоре с самой собой, и можно даже спеть вполголоса одну-другую рождественскую песню, когда сидишь на кухне и охраняешь пирог…
Рождественский пирог, испеченный в пекарне у пекаря Винхольда, наполняет кухню сладким пряным ароматом. Вход на кухню для всех строжайше запрещен, потому что пирог будет большим рождественским сюрпризом, приготовленным Стиной. А елки в этом году не будет. Боцман не позаботился.
На какой-нибудь час можно забыть слова и их смысл, как все эти недели, занятая своими делами, забывала Стина о том проклятом происшествии с управляющим, — но только на час, не больше. Сегодня, в сочельник, Стине кажется, как будто это не она ходила в тот вечер с Эмилем Хагедорном к развалинам монастыря. Снег падал крупными хлопьями, и дорога тускло мерцала под ногами. Шли двое к монастырским развалинам, потом повернули назад, потому что кто-то шел навстречу. А может быть, были две девушки, и обе звались Стина Вендланд, и обе шли в тот вечер к развалинам монастыря? Шла одна Стина, а позади раздавались чьи-то шаги — может быть, другой Стины? Кто сказал, что она не сопротивлялась, когда Эмиль Хагедорн запрокинул ее голову и поцеловал в губы? Ах нет, зачем зря говорить, она сопротивлялась только тогда, когда проходил незнакомец, а Эмиль слишком близко привлек ее к себе. Только раз она отстранилась от него, и все-таки осталось такое чувство, словно две разных Стины гуляли в тот вечер с Эмилем Хагедорном. Одна крепко обнимала Эмиля, радостно принимала его поцелуи, а другая — наверно, она стояла рядом, и у нее были испуганные глаза — эта другая, призрачная Стина, темными, полными страха глазами смотрела на ту Стину, которая обняла за шею Эмиля Хагедорна и испытывала только радость.
Но потом, когда Эмиль, сняв руку с ее плеча, спросил: «А скажи, Стина, что; собственно, произошло у вас тогда с Бюннингом?» — эта другая Стина прочно заняла свое место рядом. Обе испугались, обе в страхе схватились за руку Эмиля, а рука была холодная, потому что шел снег.
— Дурень ты, ничего у меня не было с Бюннингом.
И обе Стины вместе вернулись в избушку Штрезовых.
Стина сидит одна в теплой кухне. Наверху, в каморке под крышей, шумят Евгений и Фрида. Они рядятся в старые куртки и штаны, чтобы идти славить Христа. Скоро стемнеет, и ватага ребятишек начнет ходить от одного дома к другому. Бороды из водорослей, шапки и шляпы из бумаги, на старые бушлаты наклеены пестрые лоскуты — в таком фантастическом виде предстанут дети простых рыбаков под окнами каждого дома и будут петь колядки. Евгений и Фрида вместе со всеми. Для подношений приготовлен холщовый мешочек, не совсем, правда, чистый. Будут давать орехи, яблоки, а если не это, тогда кусочек сала или хотя бы ломоть хлеба, посыпанный солью. Волнений не оберешься — уже скоро, уже вот-вот надо выходить.
Стина сидит одна, и мысли ее бредут темными путями. Она не слышит шума наверху, не слышит глухого топота сапог, которые Евгению слишком велики. И того не слышит Стина, как тихо открывается дверь и на кухню входит Боцман. Она поднимает глаза лишь тогда, когда Вильгельм Штрезов спрашивает:
— Ты чего сидишь тут опять одна, Стинок? Иди в горницу.
Стина не отвечает. Мельком она вспоминает о пироге, который будет
