Дурная примета - Герберт Нахбар

— Что-то ты притихла в последние дни, Стинок… В чем у тебя дело-то? — спрашивает он и садится на старую расшатанную табуретку. Только что приглашал Стину в горницу, а теперь сам усаживается здесь.

— Ах, ничего, — отвечает Стина.

Боцман молча смотрит на девушку. Ему не хочется сейчас расспрашивать Стину, он и так слишком много расспрашивал за последнюю неделю. Сначала он спросил у пастора:

— Почему вы так заботитесь о Стине, господин пастор?

Это Винкельман сам просил его зайти, и Боцман пошел охотно, ибо он хотел высказать пастору свое недовольство тем, что его хвалят в церкви за дела, от которых ему, Боцману, самому только польза.

На вопрос Боцмана пастор не ответил, а от него потребовал:

— Надеюсь, в сочельник, а также на первый день праздника вы явитесь к богослужению.

На что Боцман возразил:

— Из этого, пожалуй, ничего не, выйдет, господин пастор.

И тогда Винкельман сказал:

— Не будьте вы таким упорным, господин Штрезов. Я бы тоже, может быть, иногда хотел лбом стену пробить, да лоб-то не чугунный. Мне тоже приходится иногда повторять: коготок увяз, всей птичке пропасть. И ваше дело такое.

Боцман потом долго ломал себе голову над этими словами: что же подразумевал пастор?

С этого и начались вопросы. Он так и не разобрался ни в чем за всю неделю. Ясности не было. Но один из вопросов вырастал перед ним все более настоятельно: почему управляющий вдруг вступился за Стину? Вот на этот вопрос Боцман хочет наконец добиться ответа. За этим, собственно, он и пришел на кухню. Но когда он увидел, как Стина сидит, пригорюнившись, на своей постели, когда почувствовал ее тоску и печаль, у него пропала охота спрашивать. И вот сидят они оба и молчат, каждый наедине со своими мыслями.

«Что с ней такое? — думает Боцман. — В самом деле, что с ней?»

В нем пробуждается сострадание. Потом ему вдруг вспоминается, как Стина горячо защищала перед Евгением своего отца, старого пьяницу Ис-Вендланда.

«Сочельник, вот в чем дело, — думает Боцман. — Известное дело — женщины, их в сочельник всегда жалость разбирает. Небось вспомнила старого Иса».

— Как-то там твой отец поживает на Блинкере? — говорит он.

Стина по-прежнему сидит, опустив глаза. Тогда Боцман спрашивает еще раз:

— Так в чем дело, Стинок? Что с тобой? — и добавляет с легкой усмешкой: —Может, влюбилась?

Приближается время сумерек, скоро зажгутся свечи, скоро дети пойдут с песнями от дома к дому, скоро сочельник. Боцман и Стина сидят в полутемной кухне.

— Ах, Боцман, — говорит вдруг Стина, — поменьше спрашивай. И откуда взбрело Эмилю Хагедорну, что у меня с Бюннингом что-то было?

Эмиль Хагедорн? Ах, тот батрак из имения. Значит, Эмиль Хагедорн тоже об этом думает? Вот сейчас бы и спросить, почему в самом деле Бюннинг так печется о Стине, что же произошло между ними? Но Боцман не спрашивает. Он просто сидит здесь, и в нем бродят дрожжи минувших недель, тех многих часов, которые он скоротал вечерами вдвоем со Стиной, бродят видения ее лица, ее жестов, ее губ, ее глаз… А рядом больная, давно уж больная Берта, чей облик только оттеняет красоту этих образов юной, полной жизни Стины. И минуты в сарае воскресают в Боцмане, те минуты, когда он хотел обнять Стину, и звучат приветливые слова, которые они говорили друг другу, — он, мужчина в расцвете сил, и она, молодая девушка. И вдруг Боцману все становится ясно, Боцман чувствует: он любит эту девушку с черными косами и черными глазами, он любит ее больше, чем имеет право, больше, чем ему надлежит, и он понимает вдруг, что это чувство живет в нем уже давно. А она говорит о ком-то другом, кого он знает лишь мельком, по нескольким вечерам у Мартина Биша. Боцман понимает, что она неспроста о нем говорит. Но Боцман всегда поступает так, как велит ему чувство, он никогда не поступал иначе.

— Эх, Стинок, забудь это дело! Пусть себе думает что хочет. Всему свой черед. Пусть потомится немного, это не повредит.

Стина молчит.

— Стинок… — говорит Боцман. — Стинок, давай, что ли, я тебя поцелую…

Стина отстраняющим жестом вытягивает руку.

— Зажги свет, Боцман, — говорит она. — Ты, видно, совсем спятил с ума.

Он пропускает это мимо ушей, продолжает молча сидеть на табуретке. Тогда она встает, берет спички и коптилку. Не шевелясь. Боцман следит за ее движениями. Он смотрит на ее лицо, долго смотрит ей в глаза. Потом встает, берет Стину за руки, одной рукой крепко обвивает ее тело, другой запрокидывает ей голову и целует в губы.

Стина пытается обороняться, сопротивляться, хочет вырваться, но Боцман крепко держит ее. Он чувствует ее тело, ее мягкие губы, ощущает и ее сопротивление и не соображает больше ничего. Сказались долгие недели, прожитые с больной женой, и многие отрадные часы, проведенные со Стиной, и усталость от множества забот. Он не помнит больше слов, которые только что говорил, не помнит своих вопросов, не помнит одиноких часов труда, ничего не помнит, теперь в нем говорит только чувство. Стина пытается освободить подбородок от жесткой хватки его ладони, она бьет его кулаками. И вдруг Боцман слышит позади себя легкий шум.

Он опускает руки. Стина сдувает непокорный завиток со лба, проводит рукой по волосам.

Оба смотрят на дверь. Там, наряженный к святочному маскараду, в старом бушлате, в больших сапогах, с бородой из морских водорослей, стоит Евгений. Его взгляд устремлен попеременно то на Боцмана, то на Стину.

Вильгельм Штрезов, там, в двери, стоит твой сын. Ты не сразу узнал бы его в странном одеянии, но взгляд, холодный, изучающий взгляд, хорошо знаком тебе. И тебе кажется, что ты прочел в этом взгляде то, о чем теперь хотел бы уже забыть. Ты чувствуешь себя вором, которого застали на месте преступления, ты не сомневаешься, что Евгений видел больше, чем хотелось бы тебе. Вот каков ты сейчас, в эти считанные секунды», отпущенные тебе временем, чтобы дойти, чуть подавшись туловищем вперед, своей пружинистой походкой до порога кухни, на котором стоит твой сын.

Ты не ведаешь, что творишь. Неразбериха этих недель, беспорядок в тебе самом, тобою же самим произведенный, который сегодня уже привел тебя на последнюю грань, на край пропасти, — этот беспорядок в душе твоей еще сильнее сейчас, раз ты не остановился, раз ты видишь только эти глаза и бьешь тяжелой рукой, не разбирая места. Этими ударами ты хочешь уничтожить случившееся, зачеркнуть происшествие, которое сотворил ты сам, к которому привела