Дурная примета - Герберт Нахбар

Путь далек. Боцман на руках несет домой сына.

И ноша ему легка.

*

В доме Штрезовых не было праздника. Берта и Боцман тревожились за сына, а Стина, не дождавшись возвращения Евгения, встала, ушла на кухню и на задвижку заперла за собою дверь. Когда Боцман взялся за ручку кухонной двери, оказалось, что она заперта… «Это она заперлась потому, что на меня не надеется». Однако Стина заперлась совсем по другой причине. Прошло семьдесят дней после того несчастного случая на сеновале в Ханнендорфе, ровно семьдесят дней. А в книге, которая досталась Стине от матери, в этой таинственной книге сказано: «Выжди семьдесят дней…»

Стина заперла дверь, чтобы ей не помешали, ибо никто не должен знать, что она затеяла. В плите бушевал огонь, отвратительный запах поднимался из кастрюли… Все исполнила Стина, как предписывала книга. Еще раз с удовлетворением прочла надпись сбоку от рецепта: «Помогает наверняка». Оставалось только выпить отвар. И Стина поднесла чашку к губам. Мороз пробежал по коже, такая это была гадость, но Стина пила глоток за глотком, пока ничего не осталось в кастрюле. Так сказано в книге.

И когда Боцман нес спящего мальчика по лестнице наверх, из кухни слышались громкие стоны.

По всей деревне, почти в каждом доме, голосами хриплыми и звонкими поются старинные песни. Лишь немногие отказывают себе в этом удовольствии. Женщины, живущие здесь на побережье, привыкли изливать свои горести в слезах, и каждый год в рождественскую ночь слезы текут ручьем. Это дает облегчение на несколько часов, может быть на несколько дней праздника, которые, в общем-то, так же унылы, как и будни. В слезах, как и в песнях, вся боль прошедших времен, и так же, как в песнях, в слезах надежды на какие-то перемены.

Не было песен в хижине Штрезовых, каждый молча съел свой кусок пирога, какой же это праздник?

А Фите Лассану сочельник принес драгоценный подарок, наполнил радостью праздничные дни. Ибо когда стемнело, по деревне прошел человек, одетый по-городскому, с чемоданом в руках. Он остановился перед домом Фите Лассана и, прежде чем войти, постучал в окно большими жесткими пальцами. Это был Ханнес, это был брат. Ханнес достал из чемодана небольшой сверток. В нем были краски, масляные краски.

— Это я тебе привез тут кое-что для твоих картин, — как бы между прочим, заметил Ханнес и отвернулся — его смутила радость брата.

— Это ты, Ханнес! Ты в самом деле приехал! — сказал Фите. — Какие чудесные краски!

XI

— Почему же ты убежал, сыночек?

Евгений еще лежит в постели. Сколько он помнит себя, такого еще никогда не бывало, как в это рождественское утро: отец сидит на краю его кровати. И это не во сне, а наяву, сидит на краю кровати, положив локти на колени, и ждет ответа. Ну что ему сказать?

Земля и море и деревья, истрепанные ветром, морозные трудные зимы, скудное, заполненное трудом лето, отцы и матери, согнутые над сетями, скрывающие свою привязанность друг к другу, земля и море, люди с пружинистой походкой — все, все это вырабатывает робость и сдержанность. Нет времени на ласку, нет времени на искренние, нежные слова. «Сыночек», — говорит Вильгельм Штрезов. Вся доброта, вся любовь в этом слове. Но мальчик принадлежит этому краю, и будет принадлежать этому морю, и будет скуп на нежности так же, как теперь его отец…

— Почему же ты убежал, сыночек?

Почему? В самом деле, почему? Мальчику хочется увильнуть от правды. Он отводит глаза, когда Боцман смотрит в них, эти спокойные, пытливые глаза, которые обычно выдерживают чужой взгляд. Отец спрашивает еще раз, и тогда сын отвечает:

— Я… Мне… Мне не хочется здесь быть!..

Что это такое? Сын говорит, что не хочет здесь быть. Что дом, в котором живет его отец, не нравится ему.

Вильгельм Штрезов встает. Нет смысла продолжать расспросы. Он спускается по лестнице, проходит через тесные сени, выходит на улицу в чем есть — с непокрытой головой, без бушлата — и идет протоптанной в снегу тропинкой в деревню.

*

Это была в его жизни самая тяжелая ночь, тяжелее, чем страшные штормовые ночи на море, когда нет ни звезд, ни луны, ни солнца, есть только вода, и ореховая скорлупка лодки, и тьма, как в гробу.

Стина стонала, протяжно и жалобно, и Боцману стало страшно. Он подергал за дверь, но девушка лишь продолжала стонать. Тогда Боцман налег на дверь плечом. Задвижка сломалась, и Боцман увидел Стину. Она металась по постели, лицо у нее было в красных пятнах, косы растрепаны.

— Стинок, в чем дело?

Только стоны в ответ, только жалостные вопли. И здесь вошла Берта. Она посмотрела на девушку, посмотрела на плиту…

— Она выпила какую-то гадость, — сказала Берта.

Берта знала, что делать в таких случаях… Она высоко подняла Стине изголовье, она заставила Стину пить горячую соленую воду до тех пор, пока ее не вырвало. Вскоре краснота на лице исчезла. Берта снова легла в постель.

«Так вот оно что!» — сказала она. И все повторяла: «Так вот оно что!» Она ничего не спрашивала и, хотя ни о чем не могла знать, разгадала все обстоятельства. Для размышлений у нее времени было много.

Белая, как простыня, лежала Стина в постели. А Боцман все спрашивал:

— Стина, что случилось?

Словно угли, чернели на ее лице глаза, обведенные широкими тенями. Она долго молчала. Наконец сказала:

— Эмиль Хагедорн не ошибся, Боцман. Помнишь, про Бюннинга был разговор… Так вот, он действительно…

Вот какая история.

И сын говорит, не хочу оставаться в родительском доме…

*

Вильгельм Штрезов идет по деревне. Никто не здоровается с ним, но сегодня он этого не замечает, сегодня он так глубоко погружен в свои мысли, что даже не чувствует холода. Без бушлата, без шапки, спешит он по дороге через Дазеков, поворачивает к пристани, проходит вдоль мола до самой его оконечности и там садится на бревно.

«Так что же я выгадал? Никто теперь не хочет с нами знаться, даже мальчишки на улице плевали бы на меня, если бы не боялись получить по затылку. Теперь я и сам не знаю, верно ли, что здесь одна только зависть и злоба… Ханнинг считает, что нет. Ханнинг сам-то теперь к нам не показывается, словно он мне не брат. Да, дело дрянь!»

Боцман, не вставая, берет камень и по-мальчишески швыряет его далеко на лед залива. Но сам даже не смотрит, куда