Дурная примета - Герберт Нахбар

— Рёва!

А Фрида плачет в голос и трет кулачками глаза.

— Ну что еще там? Не можете поиграть спокойно! — сердится Берта. Ей нужна тишина. — И вообще чего вы сидите в комнате, почему не идете на свежий воздух? Целый день торчат в комнате! Ну-ка, одевайтесь и марш!

Но кому охота быть битым? И если мамка не знает, что от улицы ничего не жди, кроме побоев и страха, — то придется ей еще раз обо всем рассказать.

Но Берта ни о чем не хочет слышать, ей хочется дальше копаться в своих мыслях, хотя ничего доброго это занятие не приносит. Только бы было тихо — но даже этого нет, не дают больному человеку покоя. В люльке просыпается маленький Отто и начинает орать. Евгений повторяет снова в третий, в четвертый раз:

— На улице нас все лупят!

Берта качает маленького Отто, и вскоре он затихает. Только Фрида продолжает всхлипывать.

— Марш-марш, одевайтесь и марш!

— Но ведь на улице нас все лупят! — говорит Евгений, и только теперь Берта понимает, о чем идет речь. Она глубоко вздыхает. Фрида садится на край постели. Евгений сидит за столом. Тихонько шаркает, задевая за половицу, качающаяся зыбка, и больше ни звука. И в тишине говорит Берта:

— Ну ничего, погодите, скоро я встану, скоро конец этому лежанию.

На кухне Стина читает таинственную книгу. Позднее она приходит в горницу, садится штопать чулки. А Боцман на льду залива стоит у проруби, охотится на угрей с острогой в руке вдали от остальных рыбаков. Те держатся вместе, при случае помогают друг другу. Боцман стоит один, греется, ударяя себя руками по туловищу, так что далеко разносятся хлопки, время от времени вонзает острогу в воду, но что-то мало попадается ему угрей.

Берта лежит, уставившись в потолок, и думает, думает. Фрида потихоньку играет в углу, Евгений пристает: «Ну объясни же мне, ведь я не хочу идти в батраки!» Стина ведет хозяйство, а вечерами Боцман сидит с ней целый час на кухне. У него так много мыслей, что в них никак не разобраться… Берте хочется встать с постели — скорее, как можно скорее.

— Подождите, скоро я снова буду на ногах! — говорит она.

Так проходят дни.

VIII

Стина проснулась рано. Она хорошо выспалась, и ей было приятно лежать в теплой постели, натянув одеяло до подбородка. В кухне было холодно, окна замерзли, на стеклах наросла толстая корка льда, но Стинино самочувствие от этого не страдало. Она проснулась совсем рано. Тьма лежала еще над берегом залива, и над деревьями, и домами Дазекова, — и внутри домов, над спящими людьми, лежала тьма.

Стина слышала лишь биение собственного сердца, равномерное и уверенное, мягкое и звучное. Это было приятное пробуждение. Сон ушел сразу, будто его ветром сдуло, не так, как он уходит иногда, вяло и нерешительно, оставляя чувство неполноценности и вины. Вдруг сна как не бывало, и глаза Стины различили густую тень плиты и жидкую тень стула. Было такое впечатление, будто она вовсе и не спала. Но нет, ведь ей приснился чудный сон.

Ей снился край, какого она никогда не видела. Горы возвышались до неба, у гор были черные подножья и белые вершины, а небо было доброе, серо-голубое от разлитого в нем тепла, и росла трава, а в ней невиданные цветы. И была корова, она хлестнула Стину хвостом по ушам. Корова не хотела доиться, а было время доить. Стина пошла за веревкой, но не смогла дотянуться до гвоздя, что был вбит возле двери коровника, а веревки висели на этом гвозде. Тут подошел Эмиль Хагедорн и сказал:

— Нет, Стинок, ты мало выросла, не дотянуться тебе до колышка. Но если ты меня поцелуешь, я достану тебе веревку.

Ах, как быстро все случилось, Стина не успела перевести дух, как Эмиль Хагедорн поцеловал ее в губы, потом еще и еще раз. А потом они лежали на лугу, и Эмиль Хагедорн жевал стебелек травы. Что-то темное, отвратительное, тяжелое вдруг надвинулось на Стину, но она так и не поняла, что это было, все исчезло снова, потому что Эмиль сказал:

— А знаешь, Стина, скоро праздник. Рождество скоро.

Тут она проснулась. Прислушиваясь к биению сердца, она посмеивалась над глупым сном. Но что-то осталось от пригрезившегося блаженства и от жара поцелуев с Эмилем Хагедорном…

Было еще темно, когда Стина встала. Она развела огонь, подождала, пока согреется вода, опять сняла кофточку, помылась. Расчесывая косы, принялась тихонько мурлыкать про себя. Просто так, какой-то знакомый мотив, одну из старинных мелодий, которую Стина частенько вспоминает. Но вот из мурлыканья вырастает песенка, и она уже не выходит из головы до самого завтрака:

Ах, где же, где же ты, любимый мой,

Приди, приди ко мне ночной порой…

Сон теперь почти забыт, но хорошее пробуждение дает себя знать, и осталось радостное чувство, звонкое чувство радости. Каждый в доме замечает необычное настроение Стины, а раньше всех Евгений и Фрида. Первой, конечно, Фрида, — ей Стина теперь за родную мать. Во время завтрака заметил и Боцман; даже Берта забывает свое предубеждение против Стины, слыша этот щебет, и журчанье, и звонкий напев.

— Слышь-ка, Стинок, — спрашивает Вильгельм Штрезов, — ты чегой-то расходилась?

— Да ведь четвертый адвент, Боцман! Скоро рождество.

Он недоуменно качает головой, но теперь и его самого наполняет радостное чувство. Он не знает, откуда оно, да и не спрашивает об этом. Радость исходит от Стины. Радость заразительна.

Евгений и Фрида сидят в горнице за столом вместе с отцом и со Стиной. Стина запевает:

Тихо падает снежок…

Боцман сидит, смотрит на ее пухлые красные губы, переводит взгляд на Берту, которая, выпрямившись, сидит в постели, и вдруг происходит то, чего давно не случалось: Боцман улыбается Берте. От неожиданности она смущена, ей не верится — но нет, в самом деле он улыбается, улыбается, как прежде, с выражением немного насмешливого превосходства, но дружелюбно, как всегда улыбался. Берта не знает, куда девать ей взгляд, смотреть на одеяло, на свои руки, — нет, снова смотреть Боцману прямо в глаза и улыбаться в ответ! И она улыбается, сначала с усилием и надломом, а потом легко и свободно, как в былые времена. А песня кончается:

Радуйся, грядет Христос…

Фрида просит:

— Еще, Стина, еще спой немножко.

Стина смеется и поет, поет. Зимние песни —