Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вчера, спустя немалое время после того, как Боцман улегся, Берта спросила:
— А почему Стина не сидит здесь с нами в комнате, если она не ложится спать? Это что же, секреты у вас какие, что она целый час с тобой на кухне сидит? А тебе, Вильгельм, видно, это нравится. Неужто здесь нельзя поговорить? Глядишь, и я бы послушала…
Боцман лежал на своем тюфяке, он не спал, и спать ему не хотелось. Однако он медлил с ответом. Долго медлил, слишком долго. Ну что на это скажешь? Все это не так легко. Может, совсем ничего не говорить, просто промолчать, ведь Берта не знает, спал ты или нет, когда она спросила. Пожалуй, так будет лучше всего — не отвечать. Здесь тепло, на тюфяке у печки. Боцман засыпает, а Берта еще долго не спит, ждет ответа.
Она еще долго размышляет. Стина со всеми одинакова, это так, она может быть то приветливой и уважительной, то озорной и насмешливой. Она кипятит для Берты целебный настой, подает его, по утрам приносит воду для умывания и готовит еду. Если в кастрюлю попадется хороший кусок, он непременно угодит на тарелку Берты, все это как следует быть. И все-таки нет у нее со Стиной по-настоящему добрых отношений, таких, как она их представляла себе вначале. Разве можно закрывать глаза на такие вещи: Стина забрала в свои руки все дела, как будто Берта уж и не хозяйка в доме; и с Евгением у них нелады. Что ни вечер, она целый час просиживает с Боцманом на кухне. Перед тем как уйти, она подходит к Берте, наклоняется над ней, заложив руки между колен, как обычно делают взрослые, наклоняясь к детям, — неуклюжа и неестественна эта поза… Наклонится и спрашивает: «Не желаете ли еще чего-нибудь, фрау Штрезова? Я хотела бы теперь пойти спать». Берта отрицательно покачает головой, Стина пожелает спокойной ночи и уходит на кухню. Боцман сразу встает и выходит следом за ней. До Берты доносятся через стенку приглушенные звуки разговора. Весь вечер Боцман и Стина разговаривали, Берте лишь изредка удавалось вставить словечко, — но, видно, не наговорились…
Так проходят дни.
*
Не может Евгений забыть слова, пойманные на лету, те слова, что произнес барон фон Ханнендорф в беседе с пономарем Клинком. Господа не подозревали, что кто-то, притаившись за дверью классной комнаты, невольно подслушивает их разговор. Но Евгений Штрезов слышал слова, сказанные бароном пономарю Клинку, он их запомнил, и придет время, когда он расскажет их другим.
— Если они не будут бояться бога, где же я найду себе батраков?
Для многих эти слова были бы пустым звуком, многие из класса тотчас позабыли бы о них. Но у Евгения есть врожденная неприязнь к господам, сочетающаяся с острым любопытством ко всему, что связано с ними. О чем они разговаривают, чем занимаются, как живут.
Барон говорил о законе божьем и вспомнил при этом о своих батраках. Что тут к чему, голову сломаешь, а не поймешь. Но где-то в подсознании уже рождается понимание всего. Вот он может без запинки назвать пророков и все заповеди, и оказывается, это нужно только для того, чтобы стать батраком, которого наймет на работу Бюннинг? Поди-ка разберись тут… Но на уроках Евгений теперь с еще большим вниманием прислушивается к вопросам, которые учитель Клинк задает старшим, — тем, кому предстоит конфирмация на пасху. Это не повредит, если кое о чем узнаешь заблаговременно.
А дома Евгений то и дело задает вопросы.
*
Из кусочков картона Фрида строит домики. В них живут человечки — обгоревшие спички. Застроено уже полстола. Евгений сидит у другого конца и пытается на мятой оберточной бумаге карандашом нарисовать лодку. Стина хозяйничает на кухне. Берта безмолвно лежит в постели, уставившись в потолок. Боцман ушел гарпунить угрей.
Уроки выучены: небольшой столбик таблицы умножения, примеры на вычитание, два стиха из книги псалмов и опять кое-что о пчелах. С такой аккуратностью, как теперь, дети Штрезовых еще никогда не готовили уроков. Но долог день в четырех стенах, а стоит обоим показаться на улице, сразу драка — все против них. Даже Эмми Химмельштедт, белокурая девочка, дочь Йохена Химмельштедта, которая всегда была так привязана к Фриде, вдруг и знать ее вовсе не хочет.
— Мой отец сказал, что твой отец…
Лодка у Евгения почти готова, остается только нарисовать развевающийся флаг на верхушке мачты. Неважная получилась лодка, так, мазня от нечего делать. Собственно, Евгений и не очень старался, в голове у него было другое. Что пономарь Клинк сказал сегодня старшим?
— Кто мне не покажет на карте Константинополь, тот годится разве что только в батраки. Помяните мое слово!.. Ну, ладно. А о чем гласит пятая заповедь?
Константинополь и батраки…
Константинополь — какое прекрасное, длинное слово, еще прекраснее, чем Гарун-аль-Рашид. Оно как пурпур, как королевская мантия с меховой оторочкой. Как золото, это имя, как золото и пурпурная мантия. Как белоснежные, отороченные кружевами гардины в господских домах, это имя, как цветы из серебряных проволочек и волос в шкатулке над комодом. Близкое и неведомое, сказочное и существующее наяву.
— Ребятки, — сказал еще раз учитель Клинк в конце урока, — ребятки, вам надо все-таки знать, где расположен Константинополь. На проливе Босфор, в Турции, там, где люди накручивают длинные шелковые ленты вокруг головы и где растут большие рощи кипарисов — чудесные большие рощи. И этих кипарисов так много, что они везде растут, даже на кладбище. Раньше Константинополь называли еще Стамбулом… Да ну, что с вами говорить, ничего из вас не получится, все пойдете в батраки— все, кто не знает, где Константинополь…
А потом была перемена. Пономарь не дал себе даже труда показать Константинополь на карте.
Батраки — это в дождь, и в грязь, и в жару до седьмого пота работать вилами и косой и лопатой, слушать понукания и ругань. «Давай, давай, пошевеливайся!» И — «шапки долой», когда подходит Бюннинг. И снова гнуть спину, не зная отдыха, и слышать: «Давай, давай, хамское отродье!»
*
Бюннинг шел своей важной походкой, глядел по сторонам весело и снисходительно — он был в отличном расположении духа. У въезда во двор стояла парная воловья упряжка. Волы вдруг не пожелали идти дальше, стали как вкопанные. Их погонщик батрак ничего не мог с ними поделать, он должен был держать
