Ярость огня - Розария Мунда

увидев гобелен с изображением Фархолла, висевший на лестничной площадке, тоже не собирался забывать, кто они такие. Люди, что разбогатели на Революции, что выставляли на торги вещи моей семьи, радуясь гибели моих близких.

Но все же это было приятно – больше не прятаться.

Но сегодня, по крайней мере, в отличие от Лицейского бала, когда мы дебютировали в золотом обществе, Энни, держащая меня под руку, не отшатнулась от меня при упоминании о сходстве с Грозовыми Бичами. Она знала всю правду обо мне и только что сказала, что считает меня достойным этого города.

Год назад я и представить себе такого не мог.

Согласен ли я с ее словами, что достоин этого города и нужен ли он мне вообще, – это был уже другой вопрос.

Как только мы с Энни, держась за руки, вошли в комнату, Дора Митрайдс тут же поспешила к нам навстречу, с удивительной фамильярностью поцеловала Энни в щеку, а затем коснулась моей руки своей прохладной, сверкающей драгоценностями ладонью.

– Спасибо, что присоединился к нам, Лео. – Она воспользовалась именем, от которого я отказался, и говорила на драконьем языке. Я ответил на нем же:

– Спасибо, что так хорошо заботитесь о гобеленах моего отца. И, пожалуйста, зовите меня Ли.

Несколько мгновений Дора медленно хлопала глазами, словно лягушка, разглядывающая муху, а рука Энни застыла в моей. А потом Дора улыбнулась:

– Гобелен на лестничной площадке? Я забыла о нем. Напомни мне как-нибудь, что есть вопросы, которые нам нужно обсудить. – Она постучала пальцем с кольцом по своему бокалу, и звук, разнесшийся по комнате, заставил всех присутствующих умолкнуть. Похлопав меня по спине, она повысила голос и представила меня уставившимся на нас золотым. Ее голос свободно разнесся по помещению с высокими потолками, несмотря на плотные набивные шторы, укутывающие окна:

– Дамы и господа Яникула, поприветствуйте вместе со мной Антигону сюр Аэла и Ли сюр Пэллора на нашем небольшом празднике и простите меня за то, что я сопровождаю их появление столь громким объявлением. Те из вас, кто знаком со мной, понимают мою нетерпимость к сплетням…

Вокруг раздались взрывы смеха.

– Поэтому позвольте мне затронуть тему, которая полностью удовлетворит наше любопытство. Да, Ли сюр Пэллор – это Лео Грозовой Бич, единственный выживший сын Леона. Да, тот самый Леон, о котором упоминалось в биографии Антигоны сюр Аэла. Да, Лео – простите, Ли, – отрекся от старого порядка и доказал это в смертельной схватке со своей родственницей. Я более чем уверена, что и Ли, и Антигона жаждут поведать вам о своей жизни во всех подробностях, и не забывайте также о Пауэре сюр Итере и Коре сюр Маурана, также присутствующих здесь для знакомства с вами. А теперь я заканчиваю, чтобы не мешать вашему предстоящему общению, и давайте поднимем бокалы за этих крайне смелых молодых людей, для которых идеалы Революции стали смыслом жизни.

К тому времени, как Дора закончила свою речь, Энни покраснела до корней волос; Кор на другом конце зала застыл за столиком в кабинке, где в одиночестве потягивал свой напиток; а Пауэр, окруженный своей обычной компанией девушек из золотых, потирал бритый затылок, чувствуя на себе пристальные взгляды присутствующих гостей. Дора, обращаясь к нам с Энни, добавила хриплым шепотом:

– Простите за мою поспешность, мне хотелось выпить до прибытия Защитника. Вы готовы повеселиться?

Я ожидал, что Дору Митрайдс разозлит мое замечание о гобелене. Вместо этого ее язвительное чувство юмора странным образом обезоружило меня. Она подвела нас к первой группе гостей, не дожидаясь нашего ответа, и, как она и предсказывала, тут же начались расспросы.

Они интересовались, присутствовал ли я в городе во время Революции, что прозвучало достаточно безобидно, но на самом деле они хотели узнать о Дворцовом дне и был ли я там. И в этом вопросе, вероятно, скрывалось нечто среднее между болезненным любопытством и чувством вины. Энни коснулась своей теплой рукой моей ладони, слегка сжимая ее, пока я отвечал на вопрос с приклеившейся на лицо улыбкой. Я будто из-под воды слышал свои слова: «Я был там все это время».

Они спрашивали, знали ли мы с Энни друг друга в горах. Спрашивали, знала ли Энни в приюте, кем я был. Мы с Энни отвечали по очереди, словно были партнерами на тренировке совместных нападений. Энни шутила – шутила – об Элбансе, а на ее лице застыла точно такая же улыбка, как у меня:

– Я стала замечать, что он часто заставляет меня притворяться служанкой.

Золотые захихикали, захлебываясь от восторга, а я повернулся к Энни, слишком изумленный, чтобы смутиться: это было одно из тех давних воспоминаний, о котором мы никогда не говорили, настолько неловкое, что я надеялся, что это мне привиделось. Раскрасневшись, она с усмешкой выдержала мой взгляд.

Мне хотелось расцеловать ее перед всеми этими тупицами.

Декан Ортос, глава Лицея, первым решился задать вопрос о том, что случилось в Крепости. Он говорил вполголоса, а кисточки его академической шапочки покачнулись, когда он наклонился вперед:

– Правда ли, мой дорогой юноша, что Атрей не приветствовал твое возвращение?

И хотя Энни стиснула мою руку, а Дора сердито взглянула на декана, я знал безопасный ответ. Я достаточно пообщался с Министерством Пропаганды, чтобы знать, когда нужно держать рот на замке.

– Боюсь, я не понимаю, о чем вы.

Дин Ортос недовольно хмыкнул. Дора с беззаботным смехом похлопала его по плечу:

– Нет, нет, Стефан, ты ведь не хочешь, чтобы Митт подслушал…

Митт Хартли, председатель Комитета по цензуре, непринужденно болтал в соседней компании золотых, раскрасневшись от уже выпитого вина. При упоминании о нем Дин Ортос только еще больше нахмурился:

– Не хочу. Скажите мне, Ли, – он понизил голос, – что вы думаете о Комитете этого человека?

По тому, как он произнес эти слова, стало очевидно, что он считал, будто я должен испытывать к нему особые чувства из-за своего происхождения. Комитет по цензуре – детище Атрея, вероятно, одно из наименее популярных среди патрициев. У него имелась привычка запрещать классическую литературу на драконьем языке, если ему казалось, что она пропагандирует симпатию к Триархам, но, к сожалению, большинство классической литературы на драконьем языке, похоже, поддерживало именно эти идеи.

Я снисходительно относился к цензуре Атрея, пока не узнал, что он желал моей смерти.

Но даже это не расположило меня к обсуждению литературного наследия с этим патрицианским бюрократом. Он зря полагал, что, нажившись десять лет назад на расправе над моей семьей, теперь может найти со мной общей язык на почве любви