Жак Оффенбах и другие - Леонид Захарович Трауберг

парижских бульваров и увеселительных садов. Лихорадочное, почти бесшабашное высмеивание всего того, что пребывает в важной позе. Это уже не Обер или Адан. Это — Оффенбах.

Величественному царю богов весьма не по сердцу охальные куплеты синклита, тем более что их слышит ревнивая жена Юпитера, Юнона. К счастью для владыки, бог Меркурий сообщает, что с земли прибыла делегация граждан во главе с Орфеем, она просит аудиенции. Допущенный в чертоги Орфей жалуется Юпитеру на то, что Плутон похитил у него жену, Евридику. Орфей просит вернуть ее под супружеский кров. Юпитер обещает помочь, удаляет всех и вызывает Плутона. Сцена попросту уморительная. Плутон категорически отвергает обвинения. Никакой Евридики он не похищал и знать не знает, важнее всего на свете для него высокая нравственность. Юпитер на то и владыка Олимпа, чтобы прекрасно понимать всю лживость заверений своего собрата-бога, но делает вид, что поверил, и отпускает Плутона.

Оставшись в одиночестве, Юпитер обдумывает план, как бы повидать эту самую Евридику. И здесь — г-н Жанен просто не верит своим ушам — на сцену вновь вторгаются недовольные Юпитером боги. Теперь это не игривая перебранка, а форменное восстание. И как бы подтверждая это, в оркестре звучит… «Марсельеза».

Чтобы понять всю неслыханную дерзость театра, надо вспомнить историю гимна. Написанная в ночь с 25 на 26 апреля 1792 года вдохновенным молодым офицером Руже де Лилем «Рейнская песня» стала символом революции. Она прошла с солдатами Конвента, с армиями Наполеона через всю Европу, стала как бы квинтэссенцией нового общества. Запрещенная при Бурбонах, она возникала вновь и вновь с каждым народным восстанием, ведя людей в бой, подобно прославленной девушке во фригийском колпаке на полотне Делакруа. При Наполеоне III «Марсельеза» оказалась в трудном положении: запрещать ее было невозможно — Бонапарт был сыном революции, но и утверждать ее было трудно. Сошлись на том, что гнев песни обрушивался на иноземных тиранов. Но боги Олимпа восставали против своего монарха!

Немудрено, что первые зрители «Орфея в аду» были сбиты с толку: все более непонятным становился самый жанр спектакля. Но вот его смотрит прекрасно все понимающий г-н Жюль-Габриэль Жанен. Нет, перед ним не пастораль, не шутливая пародия, это… это… Тут мысли г-на Жанена смешались, ибо в оркестре возник необыкновенный шум: Юпитер, усмиряя взбунтовавшихся Диану, Венеру, Марса и других, пускает в ход свои пресловутые «громы». Однако, понимая необходимость дипломатии, он одновременно обещает богам пойти на уступки: все они отправятся в подземное царство, где Плутон должен устроить для них карнавал. Обещание веселья мигом прекращает мятеж, боги в восторге от предстоящего «круиза». (Не забудем, что в памяти парижан еще были живы увеселения Первой Всемирной выставки в Париже 1855 года, привлекшие огромное количество туристов.)

Кончился первый акт. Публика оставляет свои места, чтобы прогуляться по фойе и по улице, где течет вечерняя жизнь: продавцы напитков, шоколада, каштанов предлагают свой товар, особенно в ходу апельсины, так и кажется, что ты попал в апельсиновые рощи Италии. Господа и дамы в кринолинах медленно прохаживаются, обмениваясь репликами, скорее всего, не относящимися к увиденному зрелищу.

Второй акт переносит нас в подземное царство, обитель Плутона. На сцене — слуга Плутона со странным именем Джон-Стикс. Зачем к названию адской реки пристегнуто английское имя, никто понять не может (в России Джона-Стикса переименовали в Ваньку-Стикса). В театре «Буфф Паризьен» роль Стикса исполняет человек по меньшей мере примечательный — Бах. Актером он стал сравнительно недавно, уйдя из судебного мира, где был провинциальным нотариусом. Сама судьба предназначила его для театра Оффенбаха, другую такую фигуру и вообразить нельзя было. Непомерно высокий, необычайно тощий, он был всегда мрачен, речь его была попросту диковинной: он то цедил слова, то нестерпимо скрипучим фальцетом выдавал скороговорку. К фабуле Джон-Стикс, казалось бы, не имел никакого отношения, но это — только на первый взгляд. В начале акта Стикс исполнял куплеты, в которых вздыхал о своей прошлой жизни на земле, когда он был повелителем маленькой страны Беотии. (В русском переводе Беотия превратилась в Аркадию, ибо греческий эпос именовал так страну блаженства, и куплеты, названные по первой строчке «Когда я был аркадским принцем», стали фольклором.)

Стикс прислуживает находящейся в покоях Плутона Евридике; жена Орфея уже тяготится своей загробной жизнью, своим одиночеством. Стикс пытается — в своей манере — утешить ее, даже приволокнуться за ней. Но Евридике предстоит стать предметом воздыханий еще одного, самого знатного, претендента на ее взаимность. Плутон и из ревности и не желая огласки заточил Евридику в наглухо закрытую комнату, куда не проникнет даже кошка. Он не сообразил, что гречанкой заинтересовался сам Юпитер. Для царя богов, желающего соблазнить Евридику, не представляют труда превращения; побывал он и в орлах, и в быках, и в лебедях, даже превращался в золотой дождь. Чтобы проникнуть к заключенной красавице, он на сей раз превращается в… муху.

Танец мухи — не просто эффектный номер в спектакле. Это — подлинный шедевр, и музыкальный и пластический (речь идет о комической пластике: роль Юпитера исполнял маленький толстый актер Дезире).

В отличие от истории с Ледой Юпитер своего не добился. Скорее всего, царь богов боится Общественного мнения. Мешает ему и то, что в ад являются все прочие боги, желающие повеселиться. На первый взгляд кажется, что фабула (похищение Евридики) оборвалась, возникает новое, не связанное с историей Орфея и его супруги празднество, веселая гульба богов. Но это только кажется. Либретто написано умело, фабула продумана во всех своих частях.

Все, что творится на сцене, совершенно понятно, именно поэтому никто из зрителей не может этого осмыслить. В одной из всемирно известных басен ларчик пытались открыть и так и этак, а он открывался чрезвычайно просто. Во всякой простоте имеется сложность, не так уж прост белый цвет. Но разговор о сложном несколько подождет.

Простодушной, насквозь понятной должна была явиться концовка оперетты: веселье богов. Вдруг обнаружилось, что никакие это не боги (или, лучше сказать, вовсе не богоподобные боги). На сцене — не мрачный Тартар, в просторечье — ад. Должно быть ясно, что на сцене — самый типичный парижский «бал-мабиль», увеселительный сад, место, где танцуют (не забудем, что так была названа площадь Бастилии после разрушения тюрьмы — «Place ou danse»).

Главными в подобном саду должны были быть музыка и танец, точнее, пляска под музыку. И музыка звучит, она и есть драматургия всего спектакля, ею определяются и движение фабулы и смысл событий.

Для такого случая должна была быть сотворена невероятная мелодия, мелодия из ряда