Иисус. Картины жизни - Фридрих Цюндель

Он называл Себя Сыном Человеческим, словно речь могла идти о ком-то другом. Этим выражается Его потребность в удивительно кротком, уважительном отношении к Самому Себе. Он то с умилением взирает на Себя, Сына Человеческого, то с состраданием говорит о человеческом сыне (которому негде приклонить голову), но всегда в этих словах звучит самоотречение, доступное и нашему ощущению.

Где тот момент, когда Иисус заканчивает Свою беседу с Никодимом и подводит ей итог? Мы не знаем, да это не так и важно. Возможно, у нее было продолжение, а может быть, и нет.

Эта беседа убеждает Спасителя в том, как непросто будет многим увидеть и понять исключительное значение Его личности, принять ее и в итоге найти свое спасение уже в одном только доверии Ему. Он будет, и в этом нет сомнений, каким-то образом вознесен (Ин 3:14,15) над человеческой массой – и тогда предстанет перед всеми явлением совершенно необычным. Но произойдет ли это в величии и славе или вначале пройдет через позор и мучения – это из Его слов не следует. Вероятно, последнее Он интуитивно считал вероятным, но так или иначе, все должны осознать, Кто Он и что Он для них значит. Какой небывало торжественный момент, когда Спасителю еще яснее открывается любовь Его Отца к миру, проявившаяся в том, что Он – Сын Божий… Почему Я есть? То, что Я есть, доказательство любви Отца к миру. Я послан спасти мир, а чтобы судить его, для этого Я не нужен. Ибо во Мне в мир пришел свет, которого люди не хотят: он слишком ярко высвечивает их дела, и это уже суд над ними. А они желают прощения и милости. Прежняя тьма им милее, во тьме религиозное можно раскрашивать на свой вкус.

Самарянка

Из Иерусалима Иисус отправился на берега Иордана, чтобы быть подле Иоанна и продолжать начатое им, действуя так же, поскольку «время» Иоанна еще не кончилось. «Хотя Сам Иисус не крестил, а ученики Его» (Ин 4:2), Иоанн называл Его Тем, Кто будет крестить Святым Духом, и тогда получалось, что всякий Им крещаемый обретет через такое крещение Святой Дух. Но, во-первых, в то время это было еще невозможно, а, во-вторых, при таком слишком буквальном понимании слов Иоанна предстоящее великое дело Иисуса могло быть истолковано как нечто совершающееся само по себе.

Ничего удивительного не было в том, что к новому Проповеднику из пустыни люди тянулись куда сильнее, нежели к Иоанну, который, впрочем, и сам то и дело указывал на Него. И действительно, народ чувствовал величие Иисуса, но кроме этого, и мы должны это понимать, колоссальное доверие к Себе Он невольно завоевал Сам, как Своей святостью, так и приветливостью к людям, ибо вырос среди простонародья и познал на себе его беды и искушения. Тем более неосновательным становилось место Иисуса на втором плане. Поначалу это смущало лишь учеников Иоанна, но вскоре – а это куда хуже – и фарисеи заметили, что Он более приобретает учеников, нежели Иоанн. Возможно, они даже злорадствовали по его адресу, но их успокаивало то, что он, беспощадно клеймящий их, сам померк в сиянии другого, почитаемого народом куда больше, Того, чья доброжелательность и милосердие позволяли им надеяться на лучшую участь.

И что сделал Спаситель? Он «оставил Иудею и пошел опять в Галилею» (Ин 4:3), поскольку «пророк не имеет чести в своем отечестве» (Ин 4:44). Вся наша идея о так называемом «счастливом времени» основывается на том, как понимать это место в Библии. А коли пророк в своем отечестве ровным счетом ничего не значит, то хотел ли Иисус по этой причине на Свою родину вернуться или ее покинуть? Пророком пренебрегают не там, где он по воле случая родился, а там, где вырос, и посему родиной Иисуса следует называть Галилею – туда Его и повлекло желание стать человеком неприметным, ничем не выделяющимся. По сути, другого варианта у Него не было, если Он не хотел помешать Иоанну в полной мере использовать «его время». Это подтверждают и Евангелия, повествующие о том, что Иисус вышел на открытое служение лишь после заключения Иоанна в темницу и позвал за Собой нескольких учеников, которых явно знал и прежде, и те, оставив сети, последовали за Ним.

Создается впечатление, будто Матфей (4:12–16) вступает в противоречие с Иоанном, называя моментом и причиной возвращения Иисуса в Галилею известие об аресте Крестителя. Но дело тут в особой манере его повествования. Для Матфея внешние события второстепенны, они лишь обрамление важного в духовном отношении содержания, отчего, к примеру, часто истории (о римском сотнике в Капернауме, о бесноватых в стране Гергесинской, о расслабленном и др.) он излагает настолько кратко, что полностью понять их можно лишь с помощью других Евангелий. И, повествуя о жизни Иисуса, он не слишком заботился о хронологии Его внешней жизни, сосредоточившись на ее внутреннем смысле. Он пишет для иудейского читателя, которому жизнь Иисуса в общих чертах хорошо известна, особенно ее внешняя сторона, но именно это обстоятельство и мешает иудею поверить в Него, ибо, по его представлениям, жизнь Мессии не может протекать так прозаично, в полном противоречии с обетованиями. Всякий раз, когда Иисус оказывается в приниженном положении, Матфей сообщает об исторических причинах, почему так получилось, и одновременно ссылается на соответствующее пророчество, из которого следует, что именно так все же и должно было произойти (это «все же» звучит в его многочисленных «да сбудется реченное»).

То же и здесь. «И Он удалился…», что на присущем Матфею кратком языке означает: «Он удалился по следующей причине». Так евангелист оправдывает то, что для большинства иудеев было камнем преткновения (ср. Ин 1:46 и 7:52) и заставляло сомневаться, Мессия ли Иисус. Предпочитая набожной Иудее, для которой Он, Мессия, Сын Давидов, и был предназначен, презренную Галилею, исповедовавшую язычество, Иисус не препятствовал судьбе, постигшей Крестителя в той самой Иудее, – в этом и исполнилось предсказание.

Причины, по которым Спаситель поступил именно так, были, по мнению Матфея, скорее не политического характера, будто Иисус хотел отправиться туда, где Он меньше привлекал бы к Себе внимание местного правителя. Они куда возвышенней: в том, как внезапно и чуть ли не до срока прекратилось служение Иоанна в Иудее, Иисус увидел знак Божий, что Иудея не то уготованное Богом место, где должны раскрыться начатки Его Царства.

А что Иисус удалился в Галилею до взятия Крестителя под стражу, это Матфей опускает как нечто второстепенное, поскольку такой отход еще не означал, что Он избрал для Своей деятельности именно Галилею. Окончательный выбор Иисус сделал, скорее, когда поселился в Капернауме, тем самым до времени отрекшись от Иудеи.

Стало быть, словами: «И, оставив Назарет, пришел и поселился в Капернауме приморском… Да сбудется реченное через пророка Исаию», – Матфей сообщает лишь то, что местом Своей деятельности до выступления на открытое служение после ареста Крестителя Иисус временно избрал Галилею.

Если наше предположение верно и мы правильно поняли евангелиста Иоанна, речь идет о внешне неприметном, но героическом, исключительном поступке Иисуса. Как однажды Моисей в расцвете сил был вынужден против своей воли сорок лет провести в бездействии, судя по всему, абсолютно лишенный возможности предпринять что-либо во благо своего народа, так и Спаситель добровольно, вопреки Своему призванию или, скорее, побуждаемый им, принимает решение на какое-то время уединиться и вести неприметную жизнь. На какое именно время, неизвестно, но, судя по всему, надолго, ведь Иоанн был Его ровесник.

По пути на родину Спаситель встречает самарянку. Что побуждает Его распахнуть перед этой женщиной Свое сердце, остававшееся закрытым для многих уверовавших в Него в Иерусалиме и далеко не сразу открывшееся даже Никодиму? Прежде всего, наверное, простота и бесхитростность ее натуры: женщина мыслит по-детски, в ней не чувствуется мнимой набожности, что могло бы остановить Спасителя. Не нужно полагать, будто к таким «чадам в духе» Он был более снисходительным, чем к Никодиму и ему подобным! Напротив, их образ мыслей был Ему ближе, чем «образованных», ограждающих себя хитросплетением надуманных понятий, к которым Он не сразу мог подступиться. Его мудрость и открытость сродни детским, с их еще не омраченным светом жизни, в то время как на нашем искусственном мышлении уже лежит тень смерти. Ребенок, к примеру, не столь искусен в различении души и тела, чему мы, перешагнув через истину, сверх меры научились от греков. Он далек от того, чтобы презрительно думать о телесном, как бы четко Он ни отделял плоть, то есть земное и греховное, от духа, явления Небесного. Возможно, целомудрие Спасителя и есть то, что отличает Его мышление от нашего; возможно, то пренебрежительное отношение к плотской жизни есть следствие нечистого диалога между телом и душой, позорного для обоих, имя которому сладострастие.