Жак Оффенбах и другие - Леонид Захарович Трауберг

своем друге: «Я шныряю между хористов, и вот я уже на подмостках. Оффенбах здесь, сидит на авансцене, в кресле, очень бледный, трясущийся от холода в своем зимнем пальто.

„Я страдаю, — говорит он мне. — Я не спал всю ночь и не завтракал утром; я без голоса и без ног. Репетиция ужасна, все движения искажены, замедлены, и у меня не хватает храбрости вмешаться в это дело“.

Он не окончил фразы, и вот он уже на ногах, яростный, потрясая тростью, он обращается к женщинам-хористкам: „Что это вы там поете, сударыни? Начнем еще раз, возьмем финал с начала“.

Оффенбах становится подле пианино рядом с дирижером и берет на себя ведение репетиции. Он внезапно обрел — словно чудом — движение, силу, жизнь. Он оживляется, возбуждается, загорается, бегает взад и вперед, говорит, поет, кричит, расшевеливает где-то в глубине сцены заснувших хористов, затем возвращается на авансцену и сразу же бежит налево растолкать фигурантов… Только что он дрожал от холода; теперь пот льется с него ручьями. Он сбрасывает пальто, перекинув его на кресло, отбивает такт руками, ломает свою трость о пианино пополам, резко вырывает смычок из рук ошарашенного дирижера и, не останавливаясь, с необычайной властностью и силой продолжает отбивать такт, завораживая и увлекая за собой всех присутствующих кончиком смычка. Сколько силы духа в этом лице, таком выразительном и оригинальном! Сколько энергии в этом маленьком, тщедушном и слабом теле! Это — совсем другой человек, а рядом с ним — совсем другие актеры, совсем другие хористы. Финал разрешен на одном порыве, одним штрихом, без задержек, в настоящем исступлении остроумия и веселости. И все без исключения актеры, хористы, фигуранты после заключительной ноты аплодируют Оффенбаху, который в изнеможении падает в кресло со словами:

„Я сломал трость, но нашел финал“».[19]

Еще один год отделяет этот шедевр Оффенбаха от следующего. Это был год неправдоподобного торжества «Буфф Паризьен». Можно утверждать, что даже театр Мольера, даже премьеры Гюго и Дюма-отца не звенели так, как творения Оффенбаха. Вслед за Парижем схватились за них Лондон, Вена, Берлин, Петербург. Слава Оффенбаха достигла апогея. Тем более замечательно, что в новой оперетте, называвшейся «Перикола», Оффенбах и его соавторы не повторили того, что делали. Написали новаторское произведение. Как и где этот колючий, все подвергающий осмеянию выходец из семьи кёльнского кантора обрел небывалый лирический дар — понять трудно. Не вяжется с ролью Оффенбаха в искусстве, с его внешним обликом, с его характером.

Снова приходится удивляться сочетанию: «гансвурст» (термин Ницше) и высокий лиризм. Может показаться, что лирику композитор применял, как бы угождая сентиментальной публике. Это не так. И доказательством тому, что Оффенбах до последнего дня жизни пишет «Сказки Гофмана».

В книге этой, посвященной оперетте, вряд ли возможно подробно останавливаться на знаменитой опере. Это странная опера, состоящая из четырех новелл, в трех актах с прологом и эпилогом. В основе оперы — рассказ великого немецкого сказочника о трех его возлюбленных: кукле Олимпии, куртизанке Джульетте и певице Антонии, в прологе и эпилоге действует четвертая героиня, актриса Стелла. Поразительно, что впервые Оффенбах пленился этим сюжетом, увидев в 1851 году имевшую шумный успех пьесу Мишеля Каре и Жюля Барбье, и пронес желание написать оперу через три десятилетия. Мы можем смело говорить о том, что все это время он готовился к ее написанию.

Не может не поразить тот факт, что эта бесконечно грустная опера написана творцом «Орфея в аду». И все-таки это именно Оффенбах. В первой новелле печаль сочетается с почти эксцентрическим ослеплением бездушной куклой, героиня второй — при всех своих отрицательных чертах — напоминает других героинь: Метеллу, герцогиню Герольштейнскую, Прекрасную Елену. (Конечно, это всего лишь случайное совпадение, но в спартанском варианте мифа Елена тоже была куклой, рассыпающейся при встрече с подлинной царицей.) И только третья — целиком основана на трогательной любви поэта к больной девушке. (Впрочем, именно в этой новелле имеется чисто комический персонаж, старый глухой слуга Франц, исполняющий забавную песенку.) У Олимпии нет души и сердца, у Джульетты тоже, над Антонией веет призрак смерти — призрак этот веял и над самим Оффенбахом.

Вся биография композитора наполнена загадками и неожиданностями. Вспомним хотя бы историю с «Орфеем». Самым загадочным является его последнее создание. Свои классические оперетты Оффенбах создавал с фантастической быстротой по две и больше в год. «Сказки Гофмана» он писал несколько лет, трудно точно установить, сколько. И все-таки не закончил. Поставленная через год после его смерти, опера была доработана, оркестрована, частично переделана Эрнестом Гиро. В течение вот уже ста лет возникают разногласия насчет распределения актов, уточнения мелодий и значения той или иной сцены.

В числе легенд о композиторе есть и такая. Утром он спустился из своей комнаты, сел за стол, вокруг которого сидела вся семья, и сказал: «Дети мои! Только что я поставил точку на клавире». Голова его упала на тарелку, он был мертв.

Все это — красивая выдумка, но дело в том, что точкой на клавире Оффенбах никогда не кончал работы над вещью. Он не писал музыку как таковую, он был в полном смысле слова театральный директор, персонаж, любимый Гете и Гофманом. Он сам ставил, нередко сам дирижировал и многократно переделывал свои опусы после премьеры в зависимости от приема их публикой. Можно понять, почему так долго работал композитор над последним детищем. Он был очень болен, его мучила подагра. У него не было больше театра, но — главное — он знал, что пишет нечто совершенно непохожее на то, что писал раньше. Непохожее не только на оперетты, но и на единственную, ранее написанную им оперу «Рейнская ундина».

Может даже возникнуть (и возникает) мнение: свои оперетты Оффенбах писал поневоле, для заработка, для успеха, а создавать хотел только нечто подобное «Сказкам». Вздорность такого предположения очевидна. Невозможно создавать «из-под палки», ради куска хлеба такие шедевры, как «Прекрасная Елена» и «Перикола». Приписывать Оффенбаху презрительное отношение к прославившему его жанру — значит не понять характера композитора, его новаторства. Скажем просто: Оффенбах любил свою «Прекрасную Елену» и любил свои «Сказки Гофмана».

Нет сомнения: последнее творение Жака Оффенбаха (не постесняемся назвать его реквиемом) не просто трагично. Оно полно (недаром в основе — произведение самого загадочного немецкого романтика) мистицизма и тайны. Герой — несчастный в любви и жизни поэт, которого мы видим в прологе и эпилоге непрестанно осушающим бокалы с вином. Героини (по существу, одна героиня в различных обличьях), за исключением Антонии, либо куклы, либо продажные