Жак Оффенбах и другие - Леонид Захарович Трауберг

хорошего вкуса романист был изредка далек и от принципиальности. Париж — это, конечно, и «кипящий горшок», и город разврата и денег, и чума для обреченных на запой Жервез. Но Золя нет-нет и упивается этим «кипением» (или «гниением»). Нана приветствуют на скачках как королеву. Универсальный магазин опоэтизирован до крайности, до курьеза. В этом следовало бы хорошенько разобраться.

Путеводители по «парижским удовольствиям» демонстрируют нам в конечном счете такую убогую, такую непривлекательную атмосферу, что невольно вспоминаешь горькие слова другого писателя, Франсиса Карко, в книге «От Монмартра до Латинского квартала». Нищая жизнь юных поэтов, художников, артистов; нетопленные каморки в самых сомнительных меблирашках, голодуха, жуткая нужда; вместо любви — случайные «эти девицы», вечная боязнь удара ножом от их «кавалеров»; отсутствие надежд, болезни и очень часто ранняя смерть… Карко, достигший верхних ступеней лестницы, с тоской вспоминает, как, «пав духом, постигал, что Монмартр так же, как и всякое другое место, не рай для артистов и что им некуда идти».[17]

И при всем этом «все одинаково любили легкую и веселую жизнь в „Кролике“, с ее литературной отравой. Да и кто же хоть раз не испытал того внезапного очарования, когда при свете ламп, затененных красной шелковой шалью, под низким закопченным потолком большой комнаты, где певал Фредерик, чувствуешь себя, бывало, захваченным и словно одурманенным чем-то сильнее и слаще опиума? Ни одна греза, ни одно наслаждение не могли сравниться с этим ощущением. Это было нечто, ни на что не похожее».[18]

Такой жизнью жили не только оставшиеся безвестными неудачники; Карко говорит об Аполлинере, Утрилло, Пикассо, Жакобе, Модильяни, Мак Орлане. Это была «парижская жизнь», сплавившая в одно блеск и зловонье, чахотку и триумфы.

Конечно, не эту — по-своему непостижимую — жизнь изображали творцы оперетт. У Легара в «Графе Люксембурге», у Кальмана в «Фиалке Монмартра», да и у самого Оффенбаха в «Парижской жизни» не встретишь смрадных вертепов и удушливых танцулек. Все — весело, легко, игриво.

Нет сомнения, выдающиеся художники часто «приходили наверх» из низин доподлинного ада, сталкивались с гниением, по сравнению с которым умирающая в струпьях Нана кажется чистюлей. Сказать, что «пребывание в аду» помогло Пикассо или Альберу Камю взобраться на Олимп, было бы передержкой. Модильяни, Утрилло, Аполлинер так и не вышли из «ада». Только посмертно. Но одно (для людей не склонных к чистоплюйству) ясно: неисповедимы судьбы жизненные. И судьбы искусства.

Удивительно, но существует такой не строго научный производственный термин: «благородное гниение». Дело в том, что в некоторых занимающихся виноделием местностях определенные сорта винограда поражаются особым грибком, так называемым бритис цинереа. Именно этот грибок, разрушая кожицу ягоды, придает винам (рейнским и мозельским, имеющим наибольшую ценность) особый вкус. Хотя бы шутливо напомним, что К. С. Станиславский сравнивал оперетту с белым тонким вином — шампанским.

Париж, особенно во второй половине XIX века, был той «местностью», в которой плесневый грибок поражал и общество и таланты. Но они не гибли, а, так сказать, перерабатывали, казалось бы, не заслуживающий похвалы грибок — в букет небывалой тонкости и благородства. Рискованное уподобление представляется не таким уж надуманным. Некоторые яства (сыры, дичь), обязанные своим вкусом именно гниению, радуют только гурманов, но плесень, благородная плесень, о которой сказали миру Полотебнов, Манасеин и Флеминг, спасла жизнь миллионам людей.

«La vie parisienne»… Так назывался в свое время французский журнальчик с малопочтенной задачей: будоражить угасшие чувства обывателей. Пикантные крали на рисунках, кружевце на скрытых от глаз юбках, интрижки вместо любви, анекдот вместо поэзии, пьяные слезы вместо лиризма. Но люди те порасточились, и кружевце вышло из моды. А оперетта осталась — значит, не этим была жива.

«Блаженны нищие духом» — поучает древняя книга. Флобер именует иначе: «простые духом». Но очень часто (особенно в Париже) под простотой души таились и молнии баррикад и сила выстраданного стиха. Прекрасно понимали зрители звенящих уже пять четвертей века спектаклей, что́ к чему, какое время — для жатвы, а какое — для пляски на радостях. Дела им не было до плесени, они знали, что́ — хлеб, а что́ — бодрящий напиток. Не полынная водка, от которой погибали люди, — благородный напиток, который созвучен нектару олимпийских богов, только земнее, доступнее. Для них, для этих людей вывел Оффенбах Орфея из ада.

Собственно говоря, уже незачем было доказывать значение «Буфф Паризьен»: меньше чем за десятилетие четыре великолепные оперетты. Но проходит еще год, и появляется ошеломившая всех «Великая герцогиня Герольштейнская» — самая сатирическая оперетта Оффенбаха. Она, уже не скрываясь, бьет не в басенных богов, не в нелепых царей, не в балаганных бобешей. Вновь напомним, что прототипом героини могла быть немецкая принцесса, чья дородная фигура в течение десятков лет занимала российский трон.

Но авторы оперетты вовсе не хотят отправить зрителей в отдаленный от них семью-восемью десятилетиями период истории. Передряги, подобные той, что рассказана в оперетте, случались и гораздо позднее. Вспомним танцовщицу Лолу Монтец, испанскую королеву с ее фаворитом Годоем. Увы, приходится вспомнить и более ранних и гораздо более значительных особ: рыжеволосую Елизавету Тюдор. Да, наконец, объектом сатиры мог быть сам император с его эспаньолкой. Кракауэр в своей книге рассказывает нашумевшую историю о том, как Наполеон III по мере усиления его любви к одной даме повышал в должности ее мужа. Еще раз повторим: ничего более удивительного, чем реакция коронованных особ на новую оперетту, история не видела.

Оперетту о великой герцогине можно назвать пророческой: войну проигрывает абсолютно бездарный генерал Бум и выигрывает обманом вчерашний капрал Фриц (через три года армию доверили не капралам, а безмозглым маршалам).

В еще большей степени, чем «Прекрасная Елена», «Герцогиня Герольштейнская» — оперетта образцовая по драматургии. И в основе ее — поразительный женский образ, пожалуй, единственный женский образ, трактованный сатирически. Лучшие музыкальные номера отданы героине. Гортензия Шнейдер в этой роли свела с ума и парижан и приехавших в огромном количестве на Всемирную выставку иностранцев. Однако было бы неверным утверждать, что первое представление оперетты кончилось овацией. Действительно, первые два акта прошли на премьере с огромным успехом, но третий едва не погубил дела. Оффенбах и его либреттисты решили в этом акте вернуться к жанру пародии, насмешки над помпезными операми Мейербера. Ночное сборище героев — герцогини и ее клевретов, заунывные клятвы и тягучие арии довели температуру зрительного зала до нуля. Оффенбах вместе с авторами текста работал всю ночь и почти целиком перекроил последний акт. Оперетта была спасена.

Именно здесь позволительно будет привести трогательное место из воспоминаний Людовика Галеви о