Жуть - Алексей Жарков

В кабине задыхались лампы: напряжение тока понизили, маскировочные жалюзи опустили, щиты навесили.

— Бога душу мать, — проскрипел кочегар, показывая из тендера своё красное, точно от неугомонного пьянства, лицо. — Кататься нам с вами и кататься. До чистилища доедем-с. А если кабздык, а если газ пустили или ракетами?

— Чешешь о чём, бестия? — спросил машинист, не оборачиваясь.

— О том, батя, о том. Маскируемся тут, ждём-с, а облачка ядовитые опустились, надышались мы вдоволь. И поди скумекай, померли или умом тронулись.

— Что ж тебя слушать, галлюцинацию? — усмехнулся в стиснутые зубы помощник машиниста.

— А не слухайте, не слухайте…

— Угля дай, — сказал машинист почти ласково, — угля дай, сердешный.

Ночь в узкой щели, оставленной от передних окон будки, была темна и угрюма. Серебро рельс потускнело, превратилось в чёрные костыли, брошенные посреди леса. Всё дышало гнилой прохладой.

Через час остановились.

— Видишь? — поторопил машинист.

Помощник машиниста всматривался в далёкий огонёк, что наплывал ровнёхонько между узорами рельс, вышитыми на полотенце железной дороги.

— Дрезина, что ль?

Машинист спустился по стонущей лестнице.

Лес высился по обе стороны колеи, чёрный и сырой, как расстрельная стена. Две луны разбитым пенсне болтались на ночном небе. Две?.. Желая запутать врага, командование переплюнет любого иллюзиониста.

Машинист щёлкнул набедренной кобурой.

Бронедрезина наплыла — несколько гребней земли и металла, несколько шумных секунд, — и остановилась. На стволе пулемёта, торчащего между броневых листов корпуса, висел фонарь, жёлтый и жаркий, как набитая углями тыква.

Машинист оглянулся на паровоз. Наружное освещение выключено, лобовой прожектор и лампы потушены. Вполсилы горят сигнальные огни — одноглазые поводыри слепого войска. Буферные брусья и тендер окрашены белым, чтобы помочь связному командования распознать паровоз с пути.

Машинист поморщился и обратил лицо к моторизированной дрезине: шасси с усиленными рессорами, катаные бронелисты корпуса, собранные сваркой в панцирь, опухоль бронекоробки ходовой части, прищур заслонок смотровых щитков.

Кто в дрезине? Враг или товарищ?

В каюту сердца хлынула ледяная вода.

— Выходи, звёзды считать будем, — сказал машинист, целясь в металлический лоб угловатой машины.

Ждал, играя желваками.

Человек командования выйдет и насчитает ровно двадцать три звезды — по количеству орденов, вытатуированных на широкой груди Ведущего К Победе. Простой пароль, простой даже в смерти врага, которому неведом ответ.

Неожиданные выстрелы лопнули над лесом.

Пулемёт дёрнулся и закурился дымком. Фонарь съехал к надульнику ствола, керосиновая горелка клацнула алмазными зубами и присмирела. Машинист упал на бетонные рёбра шпал — лицо расколото пополам, кровь, блестящая в свете лун, льётся по щекам, за уши, на горб насыпи.

Откинулся люк, и с бронедрезины спрыгнул рослый человек. Проворный, как безрассудство. Он бесшумно приземлился тонкими ногами на откос балластной призмы, напружинился, подпрыгнул в елово-влажном воздухе, и тут же заторопился к паровозу. Длинные руки его были похожи на гибких акробатов, затянутых в чёрные одежды; ими он живенько собрал нечто похожее на суставчатый меч.

И вот локомотив, полный теней и плохих предчувствий, прямоугольник чахлого света в чёрном металлическом боке — и в нём лицо помощника машиниста, ошпаренное страхом, облупившаяся маска, болтающаяся между вздёрнутыми руками.

— Сдаюсь, — выдавил помощник машиниста. — Сдаюсь… не стреляй, друже.

Рослый человек посмотрел на свой, словно склеенный из обломков костей, меч. Его что-то томило — густая тоска или сладостное нетерпение.

— Стреляют — там, — он указал на дрезину. — А здесь рубят.

Помощник машиниста зачем-то кивнул:

— Не руби, друже… сдаюсь ведь…

— Как знаешь, — пожал плечами человек с мечом и отступил в сторону.

Помощник машиниста скатился с лестницы и бросился в лес.

— Больше никто не выйдет? — осведомился рослый человек, участливо глядя в жёлтый проём двери.

— Из жопы у тебя выйдет, — сообщил из тендера кочегар, глухо и настойчиво, точно заточённая в бочку анафема, а затем витиевато-матерно прошёлся по родным незваного гостя.

Человек стал медленно подниматься по лестнице.

Помощник машиниста бежал, бежал, бежал, словно слабые ноги его повторяли бесконечную мантру. Ничто не ударило в спину, не рассекло тяжёлую от слёз голову. Он сладко зарыдал, когда понял, что остался жив. Сердце рядового раскачивалось в эти минуты, как деревянная сидушка старой качели, оно скрипело и взмывало вверх, скрипело и ухало вниз. Ветви хлестали по лицу холодом и презрением. Небо серебрилось от испарины четырёх лун, танцующих над вершинами дубов и сосен…

Четырёх?.. Помощник машиниста рассмеялся. Ну, хитрецы, ну, фокусники! Зеркальное отображение? Это ж как испугается враг, когда вместо привычных двух лун заметит над головой четыре?! Командование, оно всегда на шаг впереди. Рукава его полны козырей, а хитрый взгляд прячется за очками. Оно не бросит, не предаст, оно…

Помощник машиниста сунул руку в карман и извлёк оттуда белый платочек — бесценный подарок мамы, пропитанный слезами и любовью, последнее напоминание о прошлой жизни. Той, где он был любим, где не было войны… Моргая от чувств, парень посмотрел на платок, аккуратно сложил и бережно, как живого, спрятал на место. Поглубже. Понадёжней.

И тут помощника машиниста скрутил стыд: за позорное бегство, за скулящее «друже», за слабые руки, за брошенный в кабине наган, за убитого машиниста. Он упал на колени — трухлявый пень брызнул в лицо гнилью и личинками, — сцепил кисти в молитве и заплакал. Не так, как часом раньше, а горько, надсадно, словно хотел разорвать себя пополам. Перед ним был лес и проклятие леса. Дремучая душа чащи. Жирные жёлуди на ветвях, и земля в иголках, как пустая шкура ежа.

А потом кто-то тронул его за плечо и сказал:

— Хорош скулить. Помнишь, в какой стороне железка?

Парень поднял опухшее лицо и облегчённо кивнул.

— Помню, батя, помню. За мной железка, там и есть… прямо бежал я, как трус, как сволочь последняя, как…

Целый глаз машиниста по-доброму глянул, успокоил, рука, пахнущая землёй, хлопнула по плечу, выбила остатки слов. Расщеплённое пулемётной очередью лицо улыбнулось: левая половинка немного искренней.

— Вернёмся? — спросил машинист. — Хочу поспрошать товарища за смерть.

— Вернёмся, батя.

Машинист нёс в руках невесть откуда взявшийся карбидный фонарь со светящимся профилем Ведущего К Победе на задней крышке. Латунные бока фонаря расталкивали сумрак, лесная тропа ложилась под ноги, широкая и бурая, как командирский ремень, переспелый закат храбрился среди стволов своим румянцем.

Немного поплутали, но вышли. К паровозу и бронедрезине, которые сошлись на чугунке, как два дуэлянта. Машинист оставил фонарь на насыпи, поднялся в кабину первым, кобура его бугрилась револьвером, он откинул штору и шагнул через контрбудку тендера, без раздумий и подготовки, мимо вёдер, бидонов, маслёнок со смешными носиками и чайников для кипятка. Помощник машиниста услышал произнесённые в угольной духоте слова:

— Здравствуй, учитель.

Человек с мечом, убийца, встал, завидев вошедшего, и машинист удивился силе и изяществу высокого его тела. Помощник машиниста протиснулся боком, подрагивая, как в лихорадке. Кочегар, устроившийся в позе лотоса на куче угля, поднял зелёные глаза на рослого человека, рядом с которым сидел, точно закадычный друг, затем нацелился взглядом на машиниста с помощником — и широко улыбнулся:

— Батя! Младшой! Вернулись! Познакомитесь с дзэн-комиссаром. Мужик на мешок червонцев, мировой дядя. Так и сказал: вернутся товарищи, свет их приведёт. Вот и ждём-с, беседуем-с.

— Связной командования? — тихо спросил помощник машиниста.

Человек с мечом кивнул, глядя при этом на машиниста. Тот покорно молчал.

— Ты не спрашиваешь о своём преображении, ты обрёл безмолвие прошлого, но я хочу ответить. Я бы мог выйти к тебе, подняв руки, и ответить на твой вопрос — насчитать в небе двадцать три звезды, по количеству орденов на груди у Ведущего К Победе, но ты не нуждался в словах. Слова были бессильны. Ни один язык не может передать субъективный опыт. Язык не годен для рассказов о глубинном центре человека. Понимающим это людям не требуются слова, достаточно присутствия, безмолвия, перелива взглядов, изящества жестов. Просветлённые общаются молча.

Машинист кивнул. Он знал, что учитель говорит не с ним, а с его помощником. Передаёт крупицы знания через безмолвие ученика.

— А когда просветлённый человек встречается с непросветлённым, как мы с тобой двумя часами ранее, знания просветлённого недостаточно.