Наследие Иверийской династии. Господин Демиург - Нина Малкина

После роскоши Мелироанской академии, уютной безупречной комнаты и великолепных ужинов, после статуса мейлори Кирмоса лин де Блайта и неустанной заботы Жорхе скитание по вонючим углам само по себе было пыткой. Поначалу я жаловалась и брезговала. Требовала почтительного к себе отношения. Спорила. Сопротивлялась и сражалась.

Сколько раз в такие моменты остановок я бросалась к очередному спасителю в надежде найти защиту, убедить его, что меня похитили! В отчаянии, захлёбываясь словами, пыталась доказать, что я не преступница, что я ни в чём не виновата. Чаще всего мне не верили. А люди повнимательнее – те, кто замечал побледневшего паука, – погибали от рук моих тюремщиков, вполне реальных стязателей, служащих Ордену Крона. Квертинд оказался слишком велик и слишком безразличен, чтобы разбираться с проблемами одной грязной и исхудавшей верноподданной.

«Ты никому не нужна, Юна Горст».

Я хорошо выучила этот урок ментора ещё тогда, когда спала рядом с Ниной в Кедровках. Только он и был единственной правдой. А всё, что происходило в моей жизни с тех пор, теперь казалось сказкой. Одной из тех, что я читала в детстве.

«Глупо таскать меня по всему Квертинду, – сказала я как-то в начале нашего бесконечного путешествия, когда меня закрыли в комнате придорожной таверны. – Если бы Кирмос искал меня, он бы давно нашёл. Связь ментора и мейлори нерушима».

Мне не ответили. Только в лицо полетел дорожный плащ, в который мне полагалось кутаться с ног до головы. Вздумай я бежать – меня тут же вырубали илентором. Пыталась я всего один раз. В тот день лил жуткий дождь, и я, обрадовавшись тому, что в очередной комнате есть окно, вылезла и дала дёру прямо по лесу. Далеко убежать не успела: из-за хромоты через пять минут меня поймали и вернули обратно.

Тогда я ещё могла бегать и позволяла себе надеяться.

Дроззит.

Это слово я выучила лучше, чем другие. Не знаю, что оно означало на тимберийском, но на моём языке это означало «конец». Конец всей жизни, что у меня была, конец всему счастью, что я когда-то испытывала, и конец мне самой – той Юне Горст, которая искала себя и ещё строила планы.

Дроззит.

Тонкие иглы невесомой конструкции впивались в кожу лодыжки едва ли не до кости. В обычное время ледяной, как дыхание смерти, дроззит раскалялся каждый раз, когда кто-то неподалёку использовал магию. До знакомства с ним я и не подозревала, как часто Семеро Богов приходят на помощь жителям королевства. Вот маленькая девочка исцеляет щенка, даже не замечая, как белым свечением горят её ладони. Вот подавальщица усиливает огонь в камине, когда её нахально хватают за талию. Или конюх насвистывает мелодию: золотистых искр Нарцины совсем не видно, но я знаю – он придумывает её сам, на ходу, и это самое настоящее волшебство. Магия в Квертинде казалась обычным делом, она существовала бок о бок с бытовыми хлопотами: жила в каждом из квертиндцев и питала всё королевство, незримо, но неутомимо, как кровь питает человеческое тело.

Я ощущала самые её крохи и каждый раз прикусывала щёку, чтобы не выть от боли. Выть мне теперь тоже запрещалось. Как и просить, разговаривать, смотреть по сторонам. Делать что-то из того, что раньше казалось обычным делом. А мне уже ничего и не хотелось. Только одного – избавления от боли. Хотя бы ненадолго.

Дроззит, ставший идеальным пыточным орудием, конечно, не был задуман таковым изначально. Браслет предназначался для ослабления связи ментора и мейлори. Тимбериец утверждал, что эффект есть, раз знак соединения стал бледнее. И, что куда более показательно, раз нас до сих пор не нашли.

Работал ли дроззит на самом деле? Не знаю.

Думаю, что не работал, потому что направленная на меня магия всё же действовала. Но легче от этого не становилось. Ведь тогда приходили мысли о том, что всё происходит так, как я сама того и хотела. Кирмос действительно не пытался меня отыскать, даже ощущая влияние связи. Я лично просила его об этом. Горячо, убеждённо, как умеет мелироанская дева. Настолько, что он поверил. Может, он до сих пор думает, что я уехала в Тимберию и счастлива там. Я бы хотела, чтобы он так думал. Так ему будет легче.

Обидно не было, нет. В каком-то смысле даже отрадно. Не из-за Квертинда, долга и прочих высокопарных мотивов.

Просто я не хотела, чтобы он увидел меня такой. Зачем я ему – такая?..

Взгляд снова упал на опухшую и потемневшую ногу.

Всё чаще боль внутренняя заглушалась болью внешней: больно было нестерпимо, до того сильно, что я падала прямо в грязь и тихо выла от бессилия и безнадёги. А потом поднималась и хромала дальше.

Иногда появлялся Господин Демиург. С целительницей. И я была готова целовать его перстень, потому что это были дни, когда боль отступала. Злилась ли я на него? Нет. Я была слишком рада его видеть.

Демиург грубо требовал от служительницы Девейны, чтобы та делала своё дело, кричал, торопил. А после брал меня на руки, как маленькую, баюкал и тихим голосом говорил, что это всё ради Квертинда. Что ему больно вместе со мной, но во имя Квертинда мы должны потерпеть.

Мне было наплевать на Квертинд. На всё, что когда-то было для меня важным. А ещё – на любовь, на гордость, на злость, на месть и на унижение. Я, ничтожный комок боли, грелась в объятиях Демиурга, вдыхала такой изысканный, такой сладкий запах вишнёвого бренди, давно забытый аромат роскоши, и млела от удовольствия. Так и засыпала на мужских руках, разморённая магией Девейны и впервые за долгое время ощущающая, какое же это счастье, когда у тебя ничего не болит. В эти мгновения, на границе яви и сна, я почти любила Демиурга.

Но во сне приходил другой. Ментор чёрного паука. Он был то Джермондом Десентом, то Кирмосом лин де Блайтом. Я целовала его глаза – то зелёные, то чёрные, и шептала, шептала, молилась личному богу: «Пожалуйста, помоги. Спаси меня!»

Просыпалась, как всегда, в одиночестве, на вонючем тюфяке, и день начинался заново. Обхватывала заполненный доверху тиаль, крохотную частичку прошлого, и снова боролась. Не с судьбой, нет. С желанием спрыгнуть с обрыва или войти в ближайшее озеро и там утопиться. Но даже на это я не была способна: жить хотелось нестерпимо. Даже так.

В какое же ничтожество превратилась Юна Горст! Да и было ли теперь имя у грязной, послушной, сломленной калеки, что влачила жалкое существование ради