Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Ашот, — позвала Аник, — принеси-ка тех жмыхов, пускай споет песню о Туле.

Это пела Лусо, слепая рыжеволосая женщина, которую водил по дворам, держа за руку, мальчик-поводырь. Она пела песни, а мальчик с протянутой рукой обходил слушающих. К ним относились хорошо потому, что Лусо всегда приговаривала:

— Не давайте много, если трудно, вовсе не давайте. Один у нас дом, одна судьба. Город велик, сколько бы ни подали, мне хватит своих прокормить.

— А много вас, Лусо?

— Да нет, мать моя, четверо ребятишек брата да я.

— Муж твой в армии, Лусо?

— Кто такую замуж возьмет?

— А жена брата где, Лусо?

— Пропади она пропадом, детей в детдом подкинула, сама сбежала…

— А что же дальше?

— А ничего, я их взяла, и все.

Ашот вернулся, отгрызая на ходу от куска жмыхов. Лусо запела:

— Хоть бы знать мне, где ты, и для тебя спела бы она, Вираб-джан, — пробормотала Офик.

Женщины всплакнули в темноте каждая о своем, а когда Лусо ушла, остались только темень и опустошающая неизвестность.

— Бабоньки, — снова закричала Зина, — в городе Керчи камни рушатся, Гурген мой по городу Керчи кружится! Мы идем пить за здоровье наших мужей. Кто не выпьет вина — не любит своего мужа!

— Захмелеем, — сказала Аник, — стыдно… перед детьми стыдно…

Зина широко шагнула вперед, круто повернулась, подбоченилась:

— Сказано, кто не выпьет, мужа не любит! А коли не будем любить, разве вернутся они? Вас спрашиваю, вернутся они?

Сын Офик захныкал, но мать не обратила на это внимания. Не отрывая глаз от Зины, едва различимой в темноте, она медленно пошла вслед. За ней Аник, потом потянулись остальные, заторопившись, словно боясь опоздать.

Комната Зины была невелика, но казалась просторной, потому что в ней было почти пусто. На стенах виднелись следы раздавленных клопов, в углу висела одинокая иконка. Женщины говорили, что это русский бог, потому что Зина была русской.

— А где Гургена карточка? — удивленно огляделась Вардуш.

— Да я ее спрятала. — Зина вдруг вспылила: — Не годится ему висеть на грязной стене!

Женщины уселись на кровати. Зина рывком подтолкнула к ним стол и быстро расставила стаканы, вино в трехлитровке и несколько луковиц. Она не стала резать луковицы ножом, а по одной разбила их кулаком: «Мой Гурген всегда так делал».

— Твой Гурген хороший, — промолвила Ахавни-майрик, сложив руки на груди. — Рубика моего очень любил.

— А меня как любил… — Зина села на единственный стул, уперла в колени большие, как у мужчины, руки и усмехнулась: — В поезде отбою от мужиков нет. Болтают о том о сем, а я-то их мыслишки знаю…

— Ну, ясное дело, — неизвестно по какой причине оживилась Сируш.

— Спрашиваю, чего надо? И не стыдятся, говорят, чего надо… А я знаете что отвечаю? Я им отвечаю: да ты можешь разве, нешто ты мужик? А если мужик, то почему не на фронте? Вот как плюну да как дам по шее!

— Ты не из робких, и впрямь по шее дашь…

Женщины засмеялись. Зина, ухмыляясь, покачала головой:

— Эх, ничего не осталось от Зины. Помните, бабоньки, какая я была?

Зина и вправду сильно отощала. Лицо осунулось, заострилось, а от былой красы, сводившей с ума шоферов, остались только синие-синие глаза.

— Гурген, не дай господи, и не признает. — Зина, вздохнув, стала разливать вино по стаканам. — Гурген-джан, за тебя. Пью, чтоб вернулся. Возвратись, снова стану прежней Зиной, не бойся. Что, не стану, что ли? — повысила она голос, словно ей возражали. — Стану, и все!

Она опорожнила стакан.

— Пишет, если себя блюсти не будешь, берегись!

— Все так пишут, — вставила хромая Вардуш, — думают, нет у нас других печалей.

Женщины тоже выпили за возвращение Гургена. Они попросили соли и принялись есть лук. Было тихо. Тихо и душно — бумажное одеяло наглухо закрывало окно. Дочки Зины, потные от жары, разметались в постели, обнажив немытые, потрескавшиеся ноги.

— Вираб написал, что, если продам его ножницы и машинку, худо будет. Выходит, надеется вернуться, правда?

Женщины не ответили. Офик с надеждой смотрела то на одну, то на другую.

— Точно. Он и теперь небось где-нибудь свое парикмахерское дело делает, а уж никак не на фронте. Кому на фронте до волос да щетины?

— Вот и я говорю, — обрадовалась Офик, — но ведь писем не пишет…

Она вскочила, придерживая ребенка.

— Вираб-джан, твое здоровье. Где бы ни был, услышь меня, знай, у детей твоих есть кусок хлеба, зарабатываю я, на консервном заводе работаю.

— А ну пей, — сказала Зина, — пей, чтоб воротился!

— Пью. Вираб-джан возвращайся. Хочешь, бей, хочешь, молоти, все стерплю. — Офик осушила свой стакан и, плача, добавила: — Он мне на вокзале сказал: «Пусть рука бы у меня отсохла, та, что так тебя колошматила…»

— Добрый парень был Вираб, — сказала Сируш, — но когда напивался, лютовал!

— Точно, лютовал, да только где он? Пусть бы возвращался да лютовал сколько душе угодно. — Офик потянула носом, взглянула на малыша, прикорнувшего у ее груди.

— Вылитый отец, словно из носу у того выскочил.

— Два годика ему сравнялось уже?

— В сентябре сравняется.

— Моего Мукуча ведь раньше Вираба забрали, верно? — припомнив что-то, встрепенулась хромая Вардуш. — Так вот, когда забирали моего Мукуча, Вираб, уж не пойму, в шутку ли, всерьез, сказал ему: «Вот бы мне твой геморрой, Мукуч, я бы мир перевернул! И как это тебя облапошили!»

Женщины захохотали.

— Вот так тип этот Вираб, чтоб ему лиха не видать!

С улицы послышались свистки и крики. Женщины прислушались.

— Соблюдайте светомаскировку, соблюдайте светомаскировку! — кричали на улице.

— У нас все замаскировано.

— Владыка Муша, пресвятой Карапет, — забормотала Ахавни-майрик, — сбереги моего Рубика… — Она подошла к иконке, постояла