Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Жгите.

— Побеспокоился, — сказала Искуи, подвинула стул: — Садись.

Петрос сел.

Искуи быстро-быстро побросала дрова в печку; вырвала из какой-то книги несколько страниц, подсунула их под дрова, поставила на печку чайник. И когда огонь в печке разгорелся и осветил лицо Искуи, Петрос сказал:

— Ну, что решили?

— Не знаю, — шепотом сказала Искуи. — Слово за Маник.

Маник кончила причесываться, села против Петроса, посмотрела на него злыми глазами:

— Я согласна.

— Молодчина! — похвалил и то ли улыбнулся, то ли не улыбнулся Петрос. Протянул руку, чтобы погладить ее по голове. Маник откинула голову назад…

Что это было — свадьба? помолвка? Ни на что это не было похоже…

Маник сидела за накрытым столом вытянувшись, с крепко сжатыми губами и старалась выглядеть невестой. Она была в материнском крепдешиновом платье, чересчур широком и длинном для нее, и чем-то походила на чучело. Искуи искоса поглядывала на Маник, пряталась за спину Петроса, время от времени утирала слезы и быстро совала что-нибудь из еды то одной дочери в руки, то другой. Двоюродный брат Искуи Самвел наливал себе водку и каждый раз говорил:

— Такие, значит, дела, зятек…

Наверное, Самвел был голоден — опьянел так, что его вскоре повели в другую комнату и уложили на кровать. Уже засыпая, он еще несколько раз подряд пробубнил: «Такие, значит, дела, зятек».

Петрос сидел возле раскалившейся печки, курил и, полузакрыв глаза, подсчитывал приданое Маник: «Два шерстяных тюфяка… одна кровать… не новая, но ничего, все же вещь…»

Азрик тоже быстро опьянел, встал со стаканом в руке, попытался что-то сказать, не смог, ноги у него разъезжались, подкашивались, и водка из его стакана полилась на лоби. Наконец он устал, рухнул на стул, обхватил руками голову и вдруг взвыл:

— Папа-джан!.. Папа-джан!..

Дед попробовал успокоить внука. Азрик оттолкнул его локтем, уставился немигающими осоловелыми глазами на Маник и опять завопил:

— Папа-джан!.. Я отомщу за тебя!..

Забел, подруга Искуи, вероятно чтобы вывести собравшихся из затруднительного положения, запела какую-то песню, но, увидев, что ее никто не слушает, вдруг замолкла и начала с аппетитом есть.

1970

ЖЕНЩИНЫ

Перевод К. Кафиевой

В сорок втором, в июле, как всегда летом, солнце досиня высушило лужи от воды, выплеснутой во двор после стирки, дети, галдя, затеяли шумные игры, семейство кошек, разморенное солнцем, распласталось на крыше Аникиного сарая, с соседней улицы врывалось громыхание снующих взад-вперед трамваев. И все равно двор не был похож на двор прошлых лет. Он был пуст.

— Женщины, — сказала Зина, — бабоньки, пойдем выпьем…

— Стыдно, — оправила подол Ахавни-майрик, — люди узнают, что скажут? Не мужчины же мы.

— А кто же мы еще? — на все парадное крикнула Зина. — Если мы не мужчины, то где наши мужики?

Вечерело. Веревка с бельем, протянутая от фонарного столба до железной решетки на окне хромой Вардуш, делила двор на две части. Белье тихо покачивалось, детишки сосредоточенно копались в мусорном ящике, надеясь найти какой-нибудь яркий осколок. Тень от тополя легла на парадное, только что политое и подметенное десятилетней дочкой Офик. Женщины сидели на скамейке в тени.

— А что? — повторила Зина. — Если не мужчины мы, то кто же наших детей содержит, уж не Агавард ли?

— И-и-и! — скривила рябое лицо Сируш. — Агавард — дезер-ти-ир!

К июлю сорок второго во дворе из мужчин оставался один Агавард. Это был худой человек с землистым лицом и сутулой спиной. Хворал он, должно быть, семьюдесятью болезнями, не меньше, а то, что он дома, хотел оправдать семьдесят первой, вряд ли существовавшей. Дома Агавард передвигался шустро, проворно, но стоило ему выйти на улицу, как его спина становилась еще более сутулой, он едва волочил ноги. По улице Агавард ходил не иначе как с палкой.

— Чтоб тебе провалиться, вы только на клюку его полюбуйтесь! — непременно напутствовал его кто-нибудь из соседей.

И все же Агавард не был дезертиром. Он помогал армии: шил военное обмундирование. Днем. Но по вечерам, до глубокой ночи, стрекотала его машинка для черного рынка, и стук ее рождал тысячи дум в бессонных головах женщин, оставшихся без мужей. Стук машинки означал хлеб, мыло, керосин, удовлетворение желаний Сатик, безразличие к приходу почтальона, равнодушие к письмам, которые он нес, и еще многое другое означал этот стук, все то, что лишало женщин покоя, уносило их сон.

— Дезертир! — повторила Сируш.

— Стыдно, услышат, — понизив голос, коснулась ее руки Ахавни-майрик.

— А я и хочу, чтобы услышали!

Сатик, еще не успев выйти из комнаты, громко заверещала. Машинка умолкла. Агавард, очевидно, пытался угомонить жену, не давая ей выйти. Но она, вырвавшись, распахнула дверь и, чуть не плача, выкрикнула:

— Надоело, хватит! Агавард вам что, бельмо на глазу? Кому невмочь, пусть берет себе!

— Ишь чего захотела! — ответила Офик, держа младенца у вымазанной чернилами груди. — Чтоб тебе пусто было, тоже нашла чем хвалиться!

Агавард высунулся в проем двери, поглядел поверх очков:

— Брось, Сатик, не вяжись, не видишь, на сердце у них тошно…

В двухэтажном доме с единственным парадным теснилось восемь жилищ, вклинившихся одно в другое. Шум каждого из них отдавался в остальных, запах чьего-нибудь обеда заполнял все парадное.

Одно из жилищ умолкло в первые же дни войны. Азат был холост, он запер двери и ушел, оставив ключ у Ахавни-майрик. Из оставшихся семи каждое, казалось, делало вдох само по себе, но выдох у всех был общий, негодующий, в сторону дверей Агаварда. Особенно по вечерам, когда женщины, обессиленные заботами, выходили во двор и усаживались на скамью возле парадного.

Правда, Сатик однажды раздобыла где-то масляную краску и велела сыну Булику измазать ночью скамью, но женщины не растерялись: каждая притащила с собою стул, и снова сидели они рядышком, да еще и издевались:

— Вот так молодец, Булик, молодец,