Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

открыл глаза, было то же мглистое осеннее утро и сапожник Воскан, угрожающе размахивая палкой, кричал:

— Я первый раненый нашего квартала!..

Свои набивные папиросы Петрос продавал у трамвайной остановки, на углу многолюдной улицы близ черного рынка. Он останавливался недалеко от Мукуча из Ардагана и выкрикивал:

— Кому папиросы? Штучные папиросы! Штука рубль!

Мукуч из Ардагана постукивал пальцем по черному ящику, водруженному на треногу, и тоже зазывал:

— За три рубля вы можете увидеть все чудеса мира!.. Желающие — сюда!

Желающие были большей частью дети, которые никогда денег не имели; они только завидовали смотревшим «все чудеса мира» и в десять — пятнадцать голосов выкрикивали вместе с Мукучем:

— Базар в Багдаде. Стодвадцатилетний араб курит наргиле…

Мукуч повертывал торчащую из ящика металлическую ручку, менял кадр своего недвижущегося фильма и продолжал:

— Молодые красавицы Греции!..

— Ах-ах! — всплескивал руками смотревший «чудеса».

— Ах-ах!.. — подхватывали ребятишки.

Все эти дети знали и помнили, в какой последовательности меняются в черном ящике картинки, хоть ни разу не заглядывали в него, и когда Мукуч бывал не в духе, вместо Мукуча усердствовали они:

— Лев Толстой едет на велосипеде!..

— На черте он едет! — обрывал мальчишек Петрос и обращался к Мукучу: — Ты бы делом занимался, а то детвору потешаешь… За что тебе только деньги платят?

Папиросы Петрос набивал сам. Табак покупал у Ашхен. Она работала на папиросной фабрике и табак продавала ворованный. Представляя себе Ашхен, он видел лишь ее большие, торчащие груди и полагал, что этот табак она выносила в лифчике. «А взвешивает, стерва, грамм в грамм, словно сама его сеяла и сама собирала».

Петрос обычно торговал до позднего вечера, но сегодня он вернулся домой еще в полдень. Не заметив удивленных взглядов рукодельничавших во дворе женщин, он прошел к себе на веранду, немного погодя вышел с табуреткой в руках, поставил ее у стены и сел…

Шамрик наклонила маленький бочонок, вылила из него воду, насыпала в ведро пригоршню толченой каменной соли.

— Боюсь, соли не хватит, — повернув голову в сторону женщин, сказала Шамрик.

— Еще и останется, — отозвалась Србуи, попыталась вдеть нитку в иголку, не смогла. — Эй! — крикнула она сгрудившейся у дровяного сарая детворе. — Проденьте-ка мне нитку.

Одна из девочек — с длинными косичками — подбежала к Србуи, продела нитку и пустилась бегом назад.

— Он долго не протянет, — покосившись на Петроса, прошептала Србуи.

— Наверно, — согласилась Сатик. — Один, как перст, если не считать внука, сорвиголовы.

— Идите пробуйте, — позвала Шамрик.

— У них в семье, пожалуй, только Торгом и был человеком, — продолжала Сатик; потом она поднялась, сунула палец в рассол, лизнула: — Вкусный!..

— Да? — Србуи взглянула в сторону Петроса. — Ты что-то сказал, брат Петрос?

— Девушка-то, говорю, не дочь ли Искуи?

— Она самая, да хранит ее бог, нитку вот продела.

— Как звать ее?

— Маник.

— Маник! — хриплым голосом позвал Петрос.

Девочка не услышала.

— Маник! — громче Петроса позвала Србуи. — Дядя Петрос что-то сказать тебе хочет!

Маник оставила своих подружек, подбежала к Петросу. Старик внимательно окинул ее глазами, остановил взгляд на круглившихся под ситцевым платьем грудях.

— Сколько тебе лет? — спросил Петрос.

— Семнадцать.

— Принеси мне стакан воды, Маник…

Шамрик вылила рассол в бочонок, подняла корзину с зелеными помидорами, высыпала их в тот же бочонок:

— В добрый час! Чтобы Мелкон мой вернулся и поел бы все эти помидоры.

— Ах, дай бог, — завздыхали женщины, — дай бог.

Маник, расплескивая из эмалированной кружки воду, подошла к Петросу, потупилась. Старик сделал глоток, снова оглядел девушку и вдруг ущипнул ее за щеку.

— Молодчина! Хорошая ты девушка… Нравится тебе мой Азрик?

Маник не поняла его вопроса, только смутилась. И взяв кружку, побежала к детям.

— Знаю, куришь, — закурив после обеда папиросу, сказал дед внуку.

— Откуда знаешь?

— Пальцы у тебя желтые.

— От зеленых орехов, — сказал внук.

— Зеленые орехи — это зимой-то? — улыбнулся Петрос, и внук удивился улыбке деда. Он редко видел его улыбающимся.

— Что это у тебя на уме? — Азрик помигал своими зелеными плутоватыми глазами.

— Поговорить с тобой хочу.

Вечерело. Азрик сидел напротив деда, на краю тахты, и сейчас разглядывал наколотое на днях на указательном пальце кольцо.

Помолчав еще некоторое время, Петрос достал из кармана жестяной портсигар, протянул внуку:

— Закури.

Азрик недоверчиво вынул из портсигара папиросу, зажег ее и с удовольствием затянулся.

— Вот это табак! Где прячешь?

Старик подвинулся поближе к Азрику, всмотрелся в его лицо. На щеках и над верхней губой внука уже пробивалась растительность.

— Ты взрослый парень, — сказал Петрос. — С сегодняшнего дня можешь курить мои папиросы. Утром дам денег, пойдешь побреешься и пострижешься.

«Нет, неспроста все это, факт!» — настороженно и зло взглянув на деда, заключил Азрик.

В комнате было тихо, только тахта, на которой сидел Азрик, нет-нет да и поскрипывала, и, когда скрип прекращался, слышалось ровное шипение горящей лампы. Дед и внук смотрели друг на друга словно впервые в жизни. Глаза у старика тусклые, запавшие, голова белая, по всему лицу — морщины; а Азрик бледен, худ, с кудрявыми светлыми прядками и с зелеными, подвижными, как ртуть, глазами.

— О чем же говорить будем? — наконец спросил Азрик.

Петрос откашлялся.

— Вот, значит, двое нас осталось — я да ты.

— Ну и что?

— Через год в армию тебя возьмут.

— Возьмут.

— После тебя совсем один буду в четырех стенах.

— Что поделаешь…

Петрос опустил голову.

— В школу ходишь?

— Иногда хожу.

— Из «иногда» ничего не выйдет. Ходи или каждый день, или вовсе не ходи.

— Хорошо, школу побоку! На шофера выучусь.

— Бог в помощь. Но если пойдешь в армию, трудно мне придется