Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Маис? Да ты что? Маис твой давно на фронте был, когда он родился.
— Как? — обозлилась Агун. — Маиса разве не в октябре забрали на фронт? Ну, а теперь считай…
Посчитали и решили, что Торосик мог быть и от Маиса.
— А я об чем, — торжествуя, бросила Агун, отложила в сторонку шитье, направилась к малышу, присела на корточки и ущипнула его за щечку. — Гу-гу-гу…
Ребенок заревел.
— Чего ребенка обижаешь? — набросилась на нее Шармах. — Тебе до него дела нет.
С улицы донесся шум, ругательства. Мальчишки вспороли лезвием мешок, набитый скороспелыми яблоками, который старик нес на рынок, налетели с четырех сторон, подбирая рассыпанные на земле яблоки.
— Ежели по правде, ни тебе до него дела нет, ни ей, — хлопая красными глазами, бросила Лусо с соседнего двора. Она глянула на мальчишек, которые стремительно пронеслись по двору, крепко прижав к груди яблоки, и продолжила: — Перед тем как уехать на фронт, мой Баграт завел шуры-муры с этой Мариам.
— Это не пацаны Арпик? — спросила о мальчишках Шармах, но ей никто не ответил.
— Фи… — презрительно фыркнула сидевшая на корточках Агун. — Твой Баграт… Этот мозглявый-то! Соплей ведь перешибешь.
— Это твой был мозглявый! — Лусо поднялась, готовая к драке.
— Вы на него так не глядите, в тихом омуте черти водятся…
— Почем я знаю, — скрестила руки на груди мать Гамлета Ребекка. — Может, и от моего Гамлета.
— А ты чего языком мелешь? — неожиданно набросилась на нее Шармах. — Чего всюду нос суешь?
Бухгалтер мехзавода Левон, хромая, подошел к занавешенному и днем и ночью окну, прислушался к разговору женщин, отошел, отточил карандаш, подвинул поближе лампу и стал подделывать номер карточки. Он вошел в сделку с продавцами керосина и продавал им фальшивые карточки за полцены.
— А я что, лишенка? — обиделась Ребекка. — Или тебе мне рот затыкать?
Вскоре весть закружила по двору — «совы» чуть не растерзали друг друга из-за Торосика.
* * *Бабка искупала Торосика, уложила спать, управилась со всеми домашними делами и, не раздеваясь, скрючилась на кровати в ожидании, пока затихнут голоса во дворе, чтобы вылить во двор помои, как в дверь постучали. Был поздний осенний вечер. Ветер шелестел листьями глядевшего в окно тополя, и тень его то покачивалась на стене комнаты, то исчезала.
В дверь постучали. Шушик встала, подняла фитиль керосиновой лампы.
— Кто там?
— Это я, сестрица Шушик…
Нет, Шушик не узнала голоса. Она оцепенела на минуту, затем подошла, осторожно открыла дверь. В дверях, с маленьким пакетом в руках, стояла Агун и грустно улыбалась.
— Добрый вечер…
Шушик не ответила. Взяла помойное ведро, которое торжественно торчало в центре комнаты, сердито задвинула его в угол. Соседка медленно прошла вперед, положила пакет на краешек стола и застыла.
— Чего пришла?
— Я вылью ведро, — прошептала Агун.
Шушик враждебно оглядела ее с ног до головы, взяла ведро, вышла. Агун огляделась. Она слышала, что Шушик продает свои вещи, но такого увидеть не ожидала: две кровати, стол, два стула, керосинка с кастрюлей. Она нагнулась и увидела под одной кроватью фанерный чемодан, а под другой — корыто.
Когда Шушик вошла в комнату, Агун стояла у изголовья Торосика и, покачиваясь, тихо плакала.
— Что надо? Зачем пришла? — сердито спросила Шушик.
Агун вздрогнула.
— Не знаю даже, как начать.
— Заучила бы дома свою речь, тогда и тащилась бы.
— Мой Маис… — подбородок Агун задрожал, она поднесла платок к глазам.
— Что Маис?
Агун не ответила. Всхлипнула, протянув руку в сторону спящего ребенка.
В ночной тишине слышалось прерывистое дыхание Агун. На столе, монотонно гудя, горела керосиновая лампа.
— Целый год не могу оторвать глаз от ребенка.
— Давай покороче.
Агун склонилась над ребенком; то ли хотела поцеловать его, то ли лучше разглядеть.
— Куколка ты моя.
— Не смей, — прошипела Шушик. Соседка выпрямилась, застыла. — Мало мне горя, теперь вот вы! — крикнула вдруг Шушик. — Пока беременная ходила, пока грудным был, всем вам начхать было… А теперь решили признать?..
Торосик проснулся от крика бабушки, сел, съежившись в постели. Готовый зареветь, он испуганно глядел то на бабушку, то на Агун. Мотылек ударился о стекло лампы, упал, оставив на стекле золотистую пыль.
— Виновата я, — сказала Агун. — Давай поговорим спокойно, поймем друг друга.
— А чего понимать-то? — снова крикнула Шушик. — Маиса твоего убили, потому притащилась… Ишь какая нашлась, уже вторая «сова» заявляется…
— Кто еще приходил? — разозлилась, покраснела Агун. — А другим-то какое дело?
Шушик не ответила. Она оттолкнула соседку, поправила на внуке одеяльце и тихо сказала:
— Никому до него дела нет. Убирайся-ка отсюда и скажи всем, кто еще раз осмелится появиться здесь, ноги переломаю.
* * *Отблеск салюта в честь великой Победы постепенно угасал в памяти людей, радость и горе медленно отступали, уступая место повседневным заботам: кому суждено было вернуться с фронта — вернулся уже, а кто не вернулся — становился воспоминанием.
Двор жил своей обычной жизнью. По вечеру Петрос, как обычно, вышел из дома со свертком самодельных папирос, кивком поздоровался с соседями и зашагал к привокзальной площади. Шармах и Сопо повздорили друг с другом: обеим хотелось повесить белье на протянутой вдоль двора проволоке. Сапожник Воскан, позвякивая медалями, попробовал одной рукой подтянуться на турнике, не смог, заболтал в воздухе ногами и, спрыгнув, шлепнул тихонько по шее хихикавшего рядом мальчугана.
— Чего пасть разинул?
День постепенно угасал. В горах, наверное, шел дождь — во дворе слышался шум Гетара. Сидевшие неподалеку охотник Бабкен и маляр Айро, подтрунивая друг над другом, играли в нарды. В центре двора, запустив высоко воздушных змеев, бегали дети, быстро разматывая катушки, стараясь поднять своего змея выше других.
У подъезда стояла дочь Шогик и, не переставая, дула в привезенную отцом флейту, раздражая Миграна, из Полиса, припавшего ухом к приемнику,
