Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Сапожник Воскан снова попытался повиснуть на турнике, когда заметил мужчину и женщину в военной форме, которые несмело вошли во двор. Они держали в руках рюкзаки.

— Кто это может быть? — сказал Воскан, и вдруг раздался крик Шармах:

— Да это же Торос, Торос!

Охотник Бабкен не сразу понял. Сына уже обступили соседи, обнимали и целовали, сын Левона успел сбегать к продовольственному магазину, чтобы поздравить мать Тороса, когда Бабкен вдруг все понял. Он с такой силой оттолкнул нарды, что костяшки посыпались на землю, и с криком бросился к сыну. На стоявшую неподалеку женщину в военной форме никто не обращал внимания. Весь двор всполошился: окликали друг друга, свешивались с окон, выбегали из дома, и Торос переходил из одних объятий в другие.

Когда затих первый взрыв радости, Бабкен снова оглядел сына.

— Куда ты запропостился, сынок? Извелись ожидаючи.

Торос не ответил ему. Отыскал в толпе женщину в военной форме и сказал:

— Моя жена.

Отец глянул на женщину с русыми волосами, выбившимися из-под пилотки, и протянул руки.

— Умереть мне за тебя и за твою жену, — он подошел, шумно чмокнул невестку. Невестка, зардевшись от смущения, не поднимала глаз. — Что за день, господи, — воскликнул Бабкен. — Сразу два огонька зажглись в моем доме…

— Маиса моего убили, — схватила руку Тороса Агун. — Слышал?

— Торос привез с собой жену, — сообщали соседи друг другу.

— Откуда она родом?

— Почем знаю. Может, русская, может, француженка, а может, из самой Чехословакии. Он же в тех краях воевал.

— Домой зайдем, соседи, — крикнул Бабкен.

Уже стемнело. Запутавшийся в проводах змей вздрагивал от ветра, играя хвостом в снопе света, падавшего из окна Миграна. Шофер Сако с грохотом въехал на своем грузовике во двор, заглушив на минуту все голоса, отъехал в сторону, осветив фарами обступивших Тороса соседей, и, ничего не поняв, спросил:

— Что это еще такое?

— Домой зайдем, — снова позвал Бабкен.

— Нет, — качнул головой Торос.

— Как это нет?

Торос открыл рюкзак, вытащил бутылку с водкой и алюминиевую кружку.

— Поклялся я, отец. Должен выпить во дворе, Маша моя сыграет, а я станцую.

Когда Шушик, держа внука за руку, ступила во двор, пир стоял горой. Соседи принесли из дома что могли, разложили все на скамейке и, передавая друг другу стаканы, пили; жена Тороса усердно растягивала мехи старой гармонии, а в центре Торос, Воскан, Аршак, Сако неумело отплясывали гопак.

— Торос вернулся, — объяснили Шушик.

Шушик, отпустив руку внука, бросилась к Торосу и обняла его, смеясь и плача.

— Торос-джан, сыночек, — повторяла она и целовала его.

И вдруг все вздрогнули от крика ребенка:

— Папочка! — Торосик обнял Тороса за ноги и снова жалобно позвал: — Папочка!

Гармонь замолкла. Постепенно затихли голоса во дворе. И только слышался шум Гетара.

1972

ФЕВРАЛЬ

Перевод Ю. Баласяна

Ни свет ни заря возле единственного в квартале хлебного магазина на длинной скамье, поставленной впритык к стволу одинокой ивы, один за другим усаживались мужчины. Это были старики; заняв очередь, они медленно перебирали четки, курили, захлебывались дымом и, откашлявшись, продолжали нескладный свой разговор про войну и дороговизну хлеба, про похоронки. Женщины, стоявшие в очереди, — кто с вязаньем, кто с веретенцем, кто с грудным малышом на руках — тоже говорили между собой про войну, про похоронки, про дороговизну…

Потом, в начале осени, в очереди за хлебом появился первый раненый — сапожник Воскан. Он подошел, опираясь на палку, поздоровался кивком головы, проковылял мимо очереди и стал у входа в магазин.

— Ты бы присел.

— Постою, — сказал Воскан.

— Если постоишь, значит, нога не болит, — сказали со скамьи. — Иди постой в очереди…

Потом появились и другие раненые: Оник — с висевшей на перевязи рукой, Ваграм — ходивший на костылях.

Старики сидели на своей скамье и, поеживаясь от утреннего холода, молча курили. Ветер раскачивал ветви ивы, и пожелтевшие листья падали им на головы и плечи. Откуда-то доносился неутешный ребячий плач. Пронзительный голос ребенка приглушал чириканье воробьев.

Петрос сидел, упершись локтями в колени, иногда опускал то левую руку, то правую и потирал ревматическую ногу.

Извещение о гибели сына Петрос получил неделю назад. Потрясенный «черной бумагой», он проплакал тогда весь день и всю ночь. Плакал не унимаясь и внук Азрик, этот непутевый мальчишка, ставший для всей школы и для всего квартала «сущим наказанием». А на следующий день они успокоились, и внук Азрик опять не послушался деда — не пошел в школу. И тогда в воображении Петроса, откуда ни возьмись, вдруг возникло нечто более ужасное, чем даже извещение о смерти Торгома, — два призрака.

Это были дед и отец, оба обросшие седой щетиной. И оба они твердили: «Петрос, немец убил Торгома, ты одной ногой в могиле, внуку Азрику шестнадцать лет, через год ему в армию. А если он тоже будет убит?.. Неужто наш род исчезнет с лица земли, Петрос?..»

Всякий раз, когда дед и отец представали перед его глазами, Петрос говорил: «Потерпите, что-нибудь да придумаем». И он думал…

Сегодня ночью Петрос проснулся от боли в большом пальце ноги. Встал, испек одну луковицу, наложил ее на палец, снова лег на тахту и только закрыл глаза — отец и дед явились. И он им сказал: «Чего вы пристали к бедной моей душе? Наберитесь терпения, дайте умом пораскинуть».

Но дед и отец то и дело неожиданно окликали его: «Петрос!..»

— Пока Торгом был жив, они не показывались… — заговорил сам с собой Петрос.

Старик, сидевший рядом, услышал шепот Петроса, толкнул его локтем. Петрос не почувствовал, еще какое-то время просидел неподвижно, безучастно, потом обеими руками закрыл глаза и деду своему и своему отцу сказал: «Азрика женю. Другого выхода нет».

И когда дед и отец наконец исчезли, а Петрос, облегченно вздохнув,