Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда эти мальчишки, неугомонно носившиеся по двору, игравшие в прятки, успели бросить школу, стать мужчинами с черным пушком над губой, с пошлыми татуировками на теле, со своими уличными законами, безудержным желанием называться «вором»?
Пропадали группами, забивались в укромные уголки, самозабвенно хлопая по коленям, играли в кости на деньги, кружили на черном рынке, залезали в чужие карманы или же налетали на продавца, сбивали с ног и удирали с мангалом, на котором с шипением жарился шашлык из подозрительного мяса. А попадали в милицию — следствие да суд, вчерашний малец назывался обвиняемым и, безразличный к слезам и причитаниям матери, гордо выслушивал свой приговор.
Когда это они успели забыть своих отцов, которые как братья любили Мариам, когда они увидели в Мариам женщину и сладостная дрожь пронзила их тело?..
В полдень на опустевшем дворе они собирались группой возле устроившейся под стеной Мариам.
— Видели Тороса, — говорил один из них, бросая похотливый взгляд на ее грудь.
Мариам радостно кивала головой, а они не отводили жадных глаз от ее груди, глухо стонали и, хлопая друг друга по плечу и спине, дико ржали.
— Ты не голодная, Мариам?
Мариам энергично кивала головой и с надеждой смотрела на них.
— Ступай-ка принеси хлеба, — бросал сквозь зубы самый авторитетный из них.
О скольких головах был тот, кто пошел и стянул из дому дневной паек хлеба?
— Ты ешь, а я положу голову вот сюда. Ладно? — И грязный черный палец касался груди Мариам.
Хлеб делили меж собой, по очереди давали Мариам и тихо млели, прислонив головы к ее груди.
Мариам жадно ела хлеб, обнимала рукой голову, медленно качалась. Она же знала их детьми, может, ей казалось, что они все те же малыши.
Увидела это как-то одна из женщин, рассказала другим, весть шепотком из уст в уста закружила по всему кварталу — и вдруг… Был душный, безветренный вечер, дым от каучукового завода медленно стлался над городом, трудно было дышать, то здесь, то там мигали первые огни.
— Прибери-ка свою дочку к рукам! — крикнула Сатик матери Мариам, Шушик. — Ребятам головы заморочила.
Во дворе на минуту воцарилась тишина. Только слышалось жалобное поскуливание черненького щенка. Женщины, будто сговорившись, встали и, готовые к драке, посмотрели на мать Мариам.
— А в чем она провинилась?
— Ей лучше знать, — повысила голос Сатик и, тыча пальцем в стоявшую рядом с матерью Мариам, обратилась к другим: — Поглядите-ка на ее щеки, люди добрые. Ишь какой румянец нагуляла. А спрашивается, чей она хлеб жрет, шлюха?
— Что ты сделала? — спросила Шушик, схватив дочку за руку.
— Жрет наш хлеб, распутничает с нашими детьми, — неожиданно крикнула стоявшая у окна Агун. — Вот что она делает.
— Да потише ты, стыд-то какой…
— Портит наших детей — это не стыдно? Днями хлеба не видим — не стыдно?
Агун неловко выпрыгнула из окна своего одноэтажного дома во двор, скривилась от боли, потерла ногу и закричала:
— Потаскуха!
Разъяренные женщины, видно, только этого и ждали — они кричали, перебивая и не слыша друг друга, постепенно приближаясь к Мариам и ее матери.
Мать, схватив дрожащую от страха дочь за руку, попятилась назад и уперлась в стену, беспомощно застыв на месте. Двор был невелик. Все, что говорилось во дворе, было слышно в домах, громкое слово, произнесенное дома, слышалось во дворе. И кто сейчас в этот шум и гам мог остаться дома? Старики, дети — все высыпали во двор. Женщины визжа смыкали круг.
— Отрывает кусок хлеба у моих сирот.
— Прикинулась полоумной — хлеб наш жрет!
— Кровью и потом зарабатываю этот хлеб, — раздирая глотку, орала Агун. — Ночи не сплю!
Агун протянула руку, чтобы схватить Мариам за волосы, мать заслонила дочь, встала перед ней.
— Не трожь!
И вдруг раздался глухой вой, следом грянул выстрел.
Когда охваченные ужасом женщины пришли в себя, они увидели стоявшего во дворе отца Тороса. Двуствольное охотничье ружье все еще дымилось в его руках, и дым кружился в полоске света, падавшего из окна Агун.
Бабкен побрел нетвердым шагом к женщинам, волоча за собой ружье. Женщины с визгом разбежались по сторонам и снова притихли. Бабкен не спеша подошел к Мариам положил руку ей на плечо и сказал срывающимся голосом:
— Убью, ежели кто притронется к ее волоску, — и оглядел свинцовым взглядом женщин. — Убью!..
Его грудь тревожно вздымалась, воздух со свистом вырывался из легких.
— Бабкен, — окликнул его инвалид Саак. — Бабы же!
— Погоди. Вашим щенкам скажете — ежели кто хоть пальцем притронется к Мариам, кровь пролью!
— Совести у вас нет, — закрыв лицо руками, застонала мать Мариам. — Совести нет.
Никто ей не ответил. Женщины мрачно, со злобой глядели на Мариам и молчали.
* * *Повестку на фронт первым из ребят двора получил сын Агун — Маис. Скольких ребят успел заразить игрой на деньги, увлечь воровством этот бросивший школу дошлый картежник. Он был несчастьем квартала, его злом и наказанием. Когда остриженный наголо он в задумчивости остановился во дворе, все сразу поняли, что этот «треклятый Маис» был всего-навсего мальчишкой. Женщины квартала, забыв о своих проклятиях и его сварливой матери, даже прослезились.
— Погляди-ка на него, — показывая рукой на сына, со слезой в голосе крикнула Агун, — будто стриженый ягненок.
Маис исподлобья глянул на мать, промолчал, уселся под навесом сапожника Воскана. Ребятишки квартала молча пристроились рядом с ним. Будто и им пришла повестка; понурив головы, они краем глаза смотрели на Маиса и молчали. Был летний полдень. На небе ветер то скучивал облака, то разгонял их, двор то темнел, то озарялся солнцем. Молоденький петух Сопо, которого она обещала принести в жертву, рылся в мусоре: он то тускнел, теряя все краски, то отливал золотом. Чуть поодаль, заглушая шум обмелевшего Гетара, мельница с грохотом поглощала муку. В центре двора Сирарпи помешивала палкой кипящее
