Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Где нашел?

— Солдат один продал.

— Сукин сын, — упрекнул Айк солдата, — разве это продают?

— Обыкновенная железка, — сказал ошаканец.

— Дяденька, — сказал паренек, — за сколько купил, за столько и продаю.

— За сколько купил?

— За двадцатку.

Айк сунул парнишке в руку деньги и хлопнул его по шее:

— На, и катись.

— Ты так и не сказал, — опять осклабился ошаканец, — продаешь что или покупаешь?

Айк улыбнулся, подбросил на ладони свое приобретение и положил его в карман.

— Ничего не продаю.

— Зачем же сказал, чтоб я не уходил?

— Да, постой, — вдруг посерьезнел Айк, — купи шинель.

— Шинель — не хочу.

— А что хочешь?

— Что? — Ошаканец оглядел Айка с ног до головы. — А в карманах ничего нет?

— Ничего.

— Сапоги продаешь? Покажи подметки.

Айк оперся рукой о столб и поднял одну, потом другую ногу. Ошаканец постукал пальцем по подошве.

— Ладно, покупаю.

«Январь, февраль, — подумал Айк, — в марте уже весна. В апреле ходить в сапогах не годится, ботинки нужны…»

— Сколько тебе дать? — Ошаканец сощурил один глаз, склонил голову набок.

— Сколько дашь?

— Чтобы не торговаться — семьсот.

Много это или мало — Айк не знал. Он думал: «Все равно продам. Продам, куплю по дешевке ботинки, а на остальные деньги куплю елку, продукты…»

— Да ты спятил, что ли? — схитрил Айк. — Знаешь, какие это сапоги?

— Сапоги как сапоги. Ты сколько просишь?

— Сколько прошу. Тысячу двести.

— Ну это уж слишком! — Ошаканец потер руки. — Но ничего, поладим.

— Не поладим, — отрубил Айк, — этими сапогами я фашистов топтал.

— Да ну!

— Вот те и ну!

— Покажи-ка еще раз подметки.

Подошли люди, полюбопытствовали, вмешались в торг — и наконец Айк и ошаканец поладили на тысяче рублей.

— Снимай, — отсчитывая тысячу рублей, сказал ошаканец.

— Как «снимай», — возразил Айк. — Сперва пойдем купим ботинки. Не босиком же домой возвращаться?

Айк купил себе пару изношенных ботинок, отдал сапоги ошаканцу, хотел уже уходить, — тот схватил его за руку:

— А ты вправду сапогами этими фашистов топтал?

— Топтал, — еще раз соврал Айк.

— Тогда на, возьми и эту сотенную, сыновья мой тоже на фронте.

— Сколько же тебе лет?

— Пятьдесят четыре.

— А я думал, сколько и мне.

— Перегибаешь… — втискивая сапоги в мешок, сказал ошаканец. — Не поминай лихом. Да будет Новый год добрым годом.

— Да будет, — пожелал и Айк.

Елка была разнаряжена. Свет от лампы падал на разноцветные игрушки, искрился на них. Бока печки накалились докрасна. Айк изредка смотрел на печную трубу. На стыках труба пропускала дым; он замазал их глиной, и сейчас глина сохла, трескалась, и опять из каких-то невидимых щелей начали выбиваться струйки дыма. Жена Айка Ашхен выглядела уставшей, — только что пришла с работы. Время от времени она терла виски, резко сдвигала брови: у них с Айком был спор из-за его сапог. Ованес, еще днем вставший с постели и одевшийся получше, сидел рядом с сыном, курил. На столе были две соленые рыбы, щавелевые щи, кусок халвы и буханка хлеба. Из коридора доносилась песня: сосед Вараз был выпивши и заставлял жену петь. Манвел, который уже съел одного из двух сахарных петушков, купленных отцом, а другого оставил на Новый год, не вытерпел — взял и впихнул его в рот.

— Да, — взглянув на часы, сказал Айк, — сейчас мы выпьем за Новый год… Но что пить-то?

— Чудеса! — помотал головой Ованес.

— У нас уксус есть, — сказала Сапет, — разлейте в стопки и чокнитесь. Какая разница? Ведь уксус из того же вина.

— Уксус? — обрадовался Айк. — Что же ты раньше не сказала? Ну, неси, мать.

— Чаем поздравим друг друга, — с безучастным видом сказала Ашхен.

— Нет, уксус лучше. Неси, мать.

Ашхен вытерла и поставила на стол бокалы. Сапет отперла сундук, пошарила в нем, вытащила бутылку уксуса. Уксус разлили в бокалы. Айк оторвал клочок бумаги, помогая себе пальцами раненой руки, свернул цигарку, положил ее перед собой и, снова взглянув на часы, обратился к отцу:

— Говори, уже двенадцать.

Ованес взял бокал, подождал немного и, глубоко вздохнув, провозгласил:

— Что ж… пусть бог поможет нам выйти из этого испытания с честью. Слава господу, сын мой цел-невредим. Поздравляю…

Все встали, молча перечокались и сели. Один Айк остался стоять. Сахарный петушок Манвела хрустнул. Ашхен увидела, как задрожала челюсть и наполнились слезами глаза Айка. Потом Айк совладал с собой, откашлялся и сказал:

— За моего Арташа!

— Не пей, — вскрикнула Ашхен, — нельзя!

Айк медленно опустошил бокал, поставил со стуком на стол. Скрежеща зубами, зажег цигарку. Сапет посмотрела на сына и прослезилась. На улице рявкнула собака: кто-то, видимо, ударил ее. Собака, повизгивая, кинулась в холодное безмолвие ночи. В коридоре хлопнула дверь, послышались шаги и донесся голос Софик:

— Вараз, не ходи, ты пьян!..

Шаги приблизились, остановились, и Вараз открыл дверь.

— В мужские дела не суйся! — крикнул он жене и ввалился в комнату.

— Пришел поздравить с Новым годом!

— Хорошо сделал, — сказал Ованес, — садись.

Вараз подсел к Айку, оглядел стол.

— Вино, значит, пьете.

— Да, вино… — Ованес отвел руку от бокала. — Но чуть скисшее.

— Слетай скажи Софик — пусть водки даст, — сказал Вараз Манвелу. — Я только водку пью.

Манвел вопрошающе взглянул на отца.

— Сходи, — сказал отец.

— Пускай и лоби даст.

— Лоби не нужно… — Айк положил руку на плечо Вараза. — Рыба вот есть, все есть…

— Скажи, пусть полную бутылку нальет. — Вараз проводил Манвела взглядом, обернулся к Айку: — Как живется, сосед? Рука еще не сгибается? Что врачи говорят?

— Не знаю, — улыбнулся Айк, — то говорят — будет сгибаться, то говорят — не будет. Кончилась бы