Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Господи, отзовись на молитвы мои, да вознесется к тебе мольба моя… Не отворачивай лика своего от страданий моих…
Тонкие лучи света, падающие из окна, стали короче, словно вплетаясь в молитву, смешались с шепотом, вознеслись к небу, оставив трепещущее пламя свечей — многочисленных перед изображением распятия и редких — в дальних углах.
Псалмопение продолжалось; народ, в основном пожилые женщины, все, как один, выпрямлялись, замирали и, одновременно становясь на колени, склоняли головы к каменному полу. Лишь Ахавни, уединившись в углу, словно не замечала этого ритуала. Она опустилась на колени, высоко подняв голову, да так и застыла. На лице ее не двигался ни один мускул. Отгородившись от окружения, отгородившись от богослужения, закрыв глаза, сжав губы, она, вероятно, говорила с каким-то своим богом, и бог этот, видимо, слышал ее, но не находил слов для ответа.
Священник помахал кадилом, воскурил, наполняя церковь запахом ладана. Мальчик с крестом, лежащим на библии, вышел вперед, молящиеся поднялись, стали целовать крест. Наверху зазвонили колокола.
Ахавни очнулась от звона, открыла глаза, увидела, что люди выходят из церкви, а возле нее стоит Парандзем.
— Помолилась?..
Ахавни не ответила. Вышла из церкви, подошла к женщине, сидящей на камне недалеко от входа, и подсела к ней. Ахавни не знала ее имени. Знала только, что и от ее сына давно не было писем. Посидят так вот молча рядом полчаса, час, повздыхают, потом одна за другой встанут и уйдут.
Было уже темно, когда женщина ушла. Давно закрыли церковную дверь, вокруг не было ни души. Из ущелья доносился шум Зангу[4], недалеко в лунном свете покачивался тополь, колебля тень, падающую за церковную ограду. Ахавни не заметила, как кто-то отделился от стены и подошел к ней.
— Пошли, — коснулась Парандзем ее руки.
И, только когда они вышли на мостовую и прошли порядочный путь, Ахавни остановилась и впервые призналась:
— Сердце чует недоброе.
— Бог милостив, — буркнула Парандзем и подумала: «Где его милость?» Но в следующее мгновение, испугавшись бога, вновь повторила: — Бог милостив.
— Ох, — после долгого молчания сказала Ахавни. — Хоть бы матушка моя была жива, была рядом…
* * *Вернувшись из школы, Астхик тут же собралась отнести письмо Сируш, но вспомнила, что Сируш поздно возвращается домой. Она походила по своей комнатке, поняла, что не в состоянии оставаться одна, и вышла из дому. Под вечер, когда она вернулась, Сируш развешивала во дворе белье.
— Здравствуй, — сказала Астхик и почувствовала, как защемило у нее сердце.
— Здравствуй, — избегая ее взгляда, ответила Сируш и неожиданно стала бранить дворовых ребят, которые играли в «чилик-даста»[5] настолько далеко, что их палка никак не могла долететь до белья Сируш.
— Мне нужно тебе кое-что сказать, — проговорила Астхик.
— Говори.
— Пошли в дом, там скажу.
— Времени у меня нет.
— Это очень важно.
— Потом скажешь, — вновь пряча глаза, сказала Сируш и прикрикнула на детей: — Кому говорю, паршивцы?..
— Нельзя это откладывать на потом, — схватила ее за руки Астхик. — Я должна сказать сейчас.
Сируш поняла, что перечит напрасно, повесила последнюю рубашку и, взяв таз, пошла за Астхик.
— Война, — издалека начала Астхик, — всякое случается…
Сируш насторожилась: «Может, и об Акопе?..» У нее даже перехватило дыхание.
— Тысячами гибнут…
— Не мучай. Скажи.
— Похоронка пришла на Рубика…
Астхик думала, что Сируш станет рыдать, причитать, приготовилась ее успокаивать, но Сируш, лишь закрыв глаза, долго вздыхала.
— Ее принесли и подбросили мне, — запинаясь, сказала Астхик.
— Бедный Рубик. Бедная Ахавни…
— Каменное у тебя сердце, — укорила ее Астхик и вытерла глаза вышитым платочком. — Что мне теперь делать?..
Сируш молчала. Втянула в плечи и без того короткую шею и уставилась в пол.
— Умоляю, — опустила ей руку на плечо Астхик, — вы с Ахавни близки, отдайте ей письмо…
— Нет, нет, нет! — как от удара, дернулась Сируш. — Об этом и не заикайся!
— Что же мне делать? — всплеснула руками Астхик.
— Что хочешь, то и делай.
— А если сжечь?..
— Не знаю. Ведь это государственный документ. Я не слышала и не видела. Да тут еще вопрос пенсии. Матерям погибших дают пенсию.
— Погоди, не уходи, посоветуй, как быть…
Сируш вновь села на стул, обхватила руками колени.
— Подбрось кому-нибудь.
— А дальше?.. А если тот, кому подброшу, сожжет и не отдаст?
— Если случится такое, позже скажем, что мы не решились отдать матери, а тот, кто сжег, пусть отвечает…
Астхик не сообразила, что Сируш выдала себя.
— Кому же подбросить? — медленно спросила она.
— Кому хочешь.
— А как это сделать?
— Ты что — ребенок или притворяешься?.. Пойди, подсунь под дверь.
— Легко сказать.
— Если не легко, так пойди и отдай матери, — рассердилась Сируш. И добавила с иронией: — Ты у нас самая образованная, сможешь утешить.
— Ты с ума сошла!..
— Раз я сошла с ума, то ухожу.
— Подожди. Кому подбросить?..
— Да хотя бы Србуи. Слава богу, Товмас вернулся с фронта.
Астхик, обхватив обеими руками голову, посмотрела на Сируш, затем вздохнула.
— Ты никому не скажешь?..
— Не скажу.
— Поклянись!
— Клянусь Акопом. Только не сейчас, они дома. Рано утром подсунь под двери и уходи.
— Не могу оставаться дома с этим листком. Спрячь его у себя, а утром возьму.
— Ну уж изволь!.. — отрезала Сируш.
Астхик ночью спала у матери. Утром неслышно, как кошка, прошла по коридору, убедилась, что у Србуи дома никого нет, подсунула письмо под дверь и убежала.
* * *— Какое нам до этого дело?.. — посматривая на спящих детей, сказала Србуи.
Товмас положил письмо на туалетный столик, скрипя протезом ноги, повернулся и, крепко сжав зубы, сказал:
