Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Что я говорю? — неожиданно вспылил Сагателян. — Говорю, что погиб.

Он встал, надел гимнастерку, закурил.

— Не уходи… — давясь слезами, попросила Астхик.

— Я не ухожу.

— А почему ты оделся?..

— Что ты ко мне пристала? Стало холодно, вот и оделся.

Сагателян в одних кальсонах, босиком стал ходить по комнате. Когда половицы не скрипели, слышно было неровное дыхание Астхик.

— Сколько ему было лет?..

— Что? — Астхик шмыгнула носом. — Двадцать исполнилось.

— Жаль… — тяжело вздохнул Сагателян. — Когда погибают при отступлении, еще понятно. А сейчас — очень обидно…

— Ахавни не переживет этого.

Сагателян махнул рукой и снова закурил. Время от времени в темноте появлялось и вновь исчезало его красноватое лицо.

— Не оставляй меня одну. Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Письма.

Сагателян подошел, прижал Астхик к своей груди, поцеловал в мокрую щеку. Астхик почувствовала запах вина.

— Обычное дело, — садясь рядом, зашептал Сагателян. — Я собственной рукой заполнял и отправлял десятки таких, — он потряс обрубком правой руки.

— Похоронки?..

— Похоронки…

— О-о-ой, — запричитала Астхик. — На чужбине, вдали от дома, от родных!..

— Какие еще родные? — нахмурился Сагателян. — С мамой ведь на фронт не пойдешь!..

Астхик и сама не заметила, как вся напряглась.

— Я вообще говорю.

— А ты не говори вообще.

Астхик собралась что-то ответить, но Сагателян прервал:

— Если хочешь знать, вся эта страна моя. Какая еще чужбина?

— Конечно, — тут же согласилась Астхик. — О чем речь, вся страна наша.

— Не говори со мной языком учительницы! — рассердился Сагателян. — Се-ва-сто-поль! Моя родина!..

— Каким же языком мне говорить?..

— Языком солдата!

— Я не была солдатом.

— Эх вы, зубрилы! — Сагателян скрипнул зубами. — Новороссийск — моя родина! Тамбов — моя родина!.. Поняла?..

Сагателян замолчал. Астхик тоже не проронила ни слова. Она чувствовала, с Сагателяном происходит нечто, чего она не в состоянии была понять. И тем не менее в ней взыграла женская строптивость.

— Это не только твоя родина. Наша родина, понял?

— Моя родина! — мрачнея и трезвея, сказал Сагателян. — Ты лучше помолчи, не то…

— Ты пьян.

— А разве я сказал, что не пьян?.. — Он покружил вокруг стола, немного успокоился и уже мягче сказал: — Не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются.

Астхик молчала. Сагателяну даже показалось, что Астхик заснула. Он подошел к кровати, потянулся к Астхик. Астхик оттолкнула его и всхлипнула.

— Если это не меня касается, почему же письмо оказалось здесь?.. Почему?..

Сагателян сел на кровать, нащупал под одеялом ногу Астхик, погладил ее и, вздохнув, сказал:

— Не попади пуля мне в кость, я бы тоже умер. Мне врач сказал.

Он снова закурил, хотел встать, но Астхик, сорвавшись с места, обняла Сагателяна и, продолжая плакать, стала яростно целовать его затылок, волосы, лоб, глаза, щеки… В эту ночь Астхик показалась Сагателяну особенно ласковой…

Позже они вновь вспомнили о письме, Астхик уже спокойно сказала:

— Как мне отдать письмо Ахавни?

— Как отдать? — зевнул Сагателян. — Верни его почтальону.

— Не оставляй меня одну, — прижалась к его груди Астхик. — Я боюсь письма.

— Вот сукин сын, — обругал Сагателян почтальона.

— Когда ты рядом со мной, я спокойна. Не подумай что-нибудь другое. Я спокойна, и все.

Сагателян не ответил. Кашлянул и продолжал молчать.

— Отдам Сируш, пусть делают с ним что хотят. Они близки с Ахавни.

— Эх, — покачал головой Сагателян, — жалко парня.

— Не знала бы я его…

— А чем плохи те, кого ты не знаешь?! — неожиданно рассердился Сагателян.

Астхик замолчала.

Со стороны мукомольни послышался свисток паровоза, эхо, отразившись от холма Сари-тага[3], постепенно затихло, и вновь послышался шум Гетара. Самсон, сторож продуктового магазина, разжег огонь в ведре, в стеклах окон дома напротив заиграли языки пламени. Для Самсона не существует закона, порядка, светомаскировки — ничего. Сколько раз с ним ругался уполномоченный, сколько раз грозился отдать под суд за то, что Самсон-де специально подает сигналы вражеским самолетам.

— Она хранит конфеты для того, кто первым принесет радостную весть. Дети всего квартала знают об этом, — заговорила Астхик. — Чай пьет без сладкого…

— Ахавни?..

— Да.

Наверху заплакал грудной ребенок Грануш. Мать, видимо, спросонья сильно качнула люльку. Потом покачивание люльки стало тише, спокойнее.

— Возьму Ахавни к себе, будем жить вместе.

— Согласится?

— Не знаю…

Сагателян ушел, когда закричали петухи. Он не заметил, как уснул, и проснулся от толчков Астхик. Когда Сагателян вышел на улицу и зашагал в полутьме, ему показалось, что он видел плохой сон и не может его вспомнить.

Парандзем прикрепила к головному платку три иглы, чтобы отпугнуть дурные вести. Одну иглу за Акопа, вторую за зятя, третью за племянника. Игла Акопа была самой большой. Она шагала по узкой извилистой улочке, ведущей к церкви, и всякий раз, когда выходила из тени глинобитных домишек, иглы блестели под лучами солнца. Перед Парандзем шла щупленькая Ахавни, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи. Парандзем шла помолиться, поставить свечу за то, что полученное письмо было не об Акопе, вымолить у бога прощения за то, что они подбросили письмо Астхик, и поставить свечу за упокой души Рубика.

Обычно они ходили в церковь вместе, сегодня же вышли из дому врозь и встретились только по дороге. Встретились и не сказали друг другу ни слова. Ахавни завидовала обилию писем, приходящих от Акопа. Эти письма словно преграждали дорогу письмам Рубика.

Парандзем же молчала из-за похоронки Рубика. Смерть витала и у них в коридоре, она боялась за Акопа точно так, как пожилой человек боится умереть, услышав весть о кончине своего ровесника.

Возле церкви Ахавни раздала мелочь нищим, отошла от Парандзем, уединилась в полумраке.

Парандзем зажгла свечи, поставила их в подсвечник, сложив