Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Тихо. Слышишь?..

— Ууу… ууу… — в темной тишине надрывалась собака.

— Смотри-ка… Пришла?..

— Пришла, а как же… Я ведь говорил, придет. Говорил ведь, что понимаю их язык. — Он взял у Енока ружье, проверил затвор. — Я знал, что она сегодня придет, с гор дует ветер, ее и потянуло на ветер. — Чобанян прочистил горло и бросил начальственным тоном: — Что скажу, то и сделаешь.

— Слушаю, товарищ Чобанян.

Вазген Чобанян вытащил из стены кирпич.

— Подойди. Ружье поставишь сюда. — Он просунул ружье сквозь отверстие. — Встанешь на колени. Смотри, как хорошо видно отсюда, целишься прямо в голову. Как скажу стреляй — выстрелишь.

— Слушаю, товарищ Чобанян.

Чобанян повернулся, повертел прожектор, и прожектор не заскрежетал как раньше, он заранее смазал его.

В снопе света появилась собака, вытянув морду к ветру, она сидела на обочине.

— Ты что, хочешь подойти к ней? — испуганно спросил Енок Дарбинян.

Чобанян вышел. Небо было усеяно звездами. Неподалеку прошел трамвай, на минуту заглушая вой пса.

Опустившись на одно колено, держа наготове ружье, Енок Дарбинян увидел, как Чобанян прошел вперед, встал около стены и вытащил из кармана свирель. И чабан Вазген заиграл. Залилась трелью свирель в полуночной тишине, мелодия смешалась с ветром и прохладой, принеся с собой оставшиеся вдали горы, скалы, зеленые пастбища и овец, приблизила их, сделала ощутимее. В его игре слышалось блеянье овец, мычание коров и журчание студеных родников, были покачивающиеся на ветру красные-красные маки, изумрудная зелень гор. Мелодия летела на крыльях, касаясь скал и утесов, и душа землепашца растворялась в ней, струилась волнами, благословляя создателя и творца за эти зеленые-зеленые-зеленые горы, за полет жаворонка и его призыв, за шелест ветра и свободный-свободный мир, и колышущиеся в этом свободном мире волнами стада овец… Сторож Енок застыл у щели. Чабан Вазген с закрытыми глазами играл на свирели, и Енок, позабыв и о своем деле, и о собаке, и о ружье, зачарованно смотрел на полночное видение и отрешенно шептал:

— Вот это здорово, ой, как здорово…

Вой пса оборвался.

— Идет, — сказал чабан, — осторожнее.

И снова заиграл чабан Вазген: теперь его песня рассказывала о невесте, несущей хлеб подпаскам, запахе и жаре тонира и соленом поте земледельца, который как мирра покрывал его лоб и освящал его…

Играл чабан Вазген, полузакрыв глаза, а начальник вахты Вазген Чобанян, полузакрыв глаза, следил за собакой. Собака подходила, качая головой. Она шла с трудом, волоча хвост между ногами, всклокоченная, отощавшая, подходила со сдержанной радостью существа, обретшего своего родного друга, чтобы больше никогда не разлучаться с ним. Подошла и рухнула у ног Вазгена Чобаняна.

— Видишь, — сказал начальник вахты Вазген Чобанян, и чабан Вазген снова заиграл.

Собака уткнулась мордой в лапы, она дышала ровно, спокойно.

— Видишь?

Играя, Вазген Чобанян отошел на шаг.

— Стреляй…

— Чего? Выстрелить, что ли?

1968

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

Перевод Е. Шатирян

Никто и не заметил, когда пришел и ушел почтальон: человек, за каждым шагом которого следила сотня глаз, на этот раз проскользнул незамеченным. Лишь Осанна, снимавшая метлой с потолка паутину, услышала какой-то шум в коридоре и, глянув вниз, увидела, что из-под двери медленно ползет какой-то листок. Грустная песня замерла у Осанны на губах, затем мысленно решив: «Мальчишки», — она подошла и быстро открыла дверь. Но в коридоре никого не было. Кто-то подсунул под дверь голубой конверт и исчез. Она подняла конверт, посмотрела на адрес. Почерк был незнакомый. Сердце Осанны сразу затрепетало, в глазах потемнело, ноги подкосились, и она, хватаясь за стену, сползла на пол.

— Абет!.. — вскрикнула Осанна, но голос сорвался, и она не смогла больше ничего выговорить.

Кто не знает, что так тайком приносят только похоронки? На улице стоял солнечный весенний день. Речка Гетар вздулась и просто захлебывалась от собственной пены, ветер разносил и разбрасывал вокруг тополиный пух. Говорят, пух хорошая примета, кому залетит в дом, тот получит письмо. С самого утра в окно Осанны залетали пушинки. И вот — письмо пришлю. Будь это письмо, какое ждала Осанна, кричал бы тогда одноглазый почтальон Андраник на весь квартал, получил бы десятку, а письмо читали бы всем двором…

Но он пришел и ушел тайком.

— Абет, ах, горе мне, горе!

Письмо могло быть и от кого-нибудь другого. Абета могло ранить, и вместо него мог написать кто-нибудь другой. Но в голове Осанны теснились только самые страшные мысли, а перед глазами вставала сцена прощания с Абетом: на вокзале, в толпе, Абет, обняв ее, беззвучно плакал…

Осанна открыла глаза, посмотрела на фотографию, висевшую над кроватью. Задолго до войны Абет с Осанной сфотографировались, сидя рядышком. О снимке этом забыли, он лежал в выдвижном ящике шкафа, под старыми ненужными вещами. А когда она узнала, что старичок-грек увеличивает фотографии ушедших на фронт сыновей и мужей, перерыла весь дом, отыскала снимок, отдала его старику.

— Отдельно увеличить? — старик указал на Абета пальцем.

— Почему отдельно?..

— Откуда мне знать?.. Многие хотят отдельно… — До других мне дела нет.

Сейчас то ли от слез, то ли от яркого солнца, светившего в окно, образ Абета расплывался в глазах Осанны. Она смотрела на фотографию и никак не могла разглядеть то место, где соприкасались их плечи.

— Разлучили нас… — неожиданно выкрикнула Осанна и, очнувшись от собственного голоса, вскрыла конверт. На отпечатанном бланке пропуски были заполнены химическим карандашом. На листок упала слеза, окрасив одну из букв в лиловый цвет. Осанна, не заметив этого, попыталась дрожащими губами связать русские буквы: — Ваш… сын… — тряхнув головой, вновь прочитала: — Ваш сын… Какой сын? — удивилась Осанна. — Муж, муж. Геворкян Абетнак!.. — Буквы вновь расплылись, Осанна фартуком вытерла глаза и нос, немного успокоившись, прочитала: — Ваш сын, Сардарян Рубен… Погоди! — Внутри у нее что-то дрогнуло. — Сардарян Рубен, — снова прочитала Осанна и не смогла сдержать крика: — Это не мой Абет!.. — Прислонив голову к стене, она горько заплакала. Еще одна слезинка упала