Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Парень погиб, а нам дела нет?.. Люди мы или звери?..

— Товмас, Товмас, Товмас! — умоляла Србуи.

— Если Андраник подбросил его мне в дом, значит, он что-то подумал.

— Что он подумал, рука бы у него отсохла!

— А то, что я единственный мужчина во всем доме.

— Раз ты мужчина, значит, тебе за все отвечать?..

— А как же? — рассердился Товмас. — А как же?..

— Как мужчина ты сделал то, что был обязан сделать, и вернулся. Мало у нас своего горя?..

— Пойми, жена, я видел много смертей, я объясню Ахавни.

— Эх, — безнадежно махнула рукой женщина.

— Тьфу!.. Черепахами вы стали, черепахами…

— Такое письмо матери не отдают. Послушай меня, сожги письмо.

— Если его нужно было сжечь, сожгли бы, где надо. А если ты сожжешь его, Ахавни напишет новое письмо, и ей снова вышлют такую бумажку и на сей раз вручат письмо матери.

Србуи не ответила. Она сняла чайник с огня, налила воду в таз, вымыла грязные тарелки, украдкой посмотрела на мужа.

— Что греха таить… Одно письмо я уже сожгла.

— И тоже на Рубика?

— Да. Два месяца тому назад…

— Я же говорю тебе… Видишь, второе письмо снова к нам попало!

Товмас положил письмо в карман гимнастерки, взял палку, стоявшую у дверей; Србуи слышала, как постепенно затихал в коридоре скрип его протеза.

Товмас без стука вошел к Ахавни. В комнате было темно. Ахавни, сидя как обычно на низеньком стуле возле окна, курила.

— Почему свет не зажигаешь?..

Огонь папиросы стал ярче, на мгновение блеснули глаза Ахавни и тут же потухли.

— Для чего мне свет? — произнесла Ахавни.

— Так и будем в темноте сидеть?..

— Если хочешь, зажги. Лампа на столе, спички — рядом.

Товмас на ощупь отыскал спички, зажег лампу. Ахавни, видимо, сняла вставные зубы, — губы ввалились, челюсть вытянулась вперед. Товмас взял стул, подсел, выставив вперед протез, затем, расстегнув под брючиной ремешок протеза, согнул ногу, сделал ее похожей на вторую, здоровую.

— Говоришь, все в порядке?

— Спасибо.

— Да, — Товмас потер небритую щеку. — Ты держись. Я вот подумал, дай-ка посмотрю — как ты тут?

— Сохрани господь твоих детей.

— Пусть он вас хранит. Чем старше становится человек, тем больше нуждается в родителях.

— Верно, — кивнула Ахавни, помолчала и чуть погодя проговорила: — Если бы моя матушка была жива…

Хотя Товмас заранее решил, как начать разговор о Рубике, сейчас в голове у него все перемешалось. Не зная, что сказать, забыв о зажженной папиросе, лежащей на столе, он закурил вторую.

— Какой табак куришь?..

— Не знаю, — безразлично пожала плечами Ахавни, еще больше съежившись под шалью, наброшенной на плечи.

«Нужно начать с карабахского парня, который служил у нас в роте, — вспомнил Товмас и мысленно начал так: — Значит, так: служил в нашей роте парень из Карабаха, звали его Гегам…»

— Говорят, отрежут человеку ногу, а ему кажется, что у него пальцы чешутся. А у меня не чешутся.

Ахавни зашевелила губами, сказала что-то, но Товмас не расслышал. Он встал, прислонил палку к столу и прошелся по комнате…

— Видишь, неплохо хожу…

— Слава богу…

Товмас вернулся, снова сел на стул.

— Теперь немец не выдержит. Теперь мы его погоним, куда захотим. — Он помолчал, подождал, что скажет Ахавни, но та молчала, жадно затягиваясь, и от этого губы ее вваливались еще больше. — Да, — Товмас собрался с мыслями, — с ними покончено. Напрасно только губят людей…

— Много сейчас гибнет?.. — слова вырывались из уст Ахавни с трудом, словно после огромных усилий. — Много… — Товмас сел поудобнее. — Значит, так, у нас в роте служил парень из Карабаха, звали его Гегам. Красивый такой парень, похожий на твоего Рубика, даже волосы были такими же светлыми, как у Рубика. Но кто бы подумал, что сердце у этого парня как у льва, — хлопнул рукой по своему протезу Товмас. — Значит, пошли два немецких танка прямо на наши позиции. Мы не смогли их остановить. Гегам и говорит: «Ребята, я пойду. Если не вернусь, напишите письмо матери. Напишите, что отдал я свою жизнь за нашу святую землю». Слышишь, какие слова? — Товмас посмотрел в глаза Ахавни, и тогда ее красные, влажные веки показались Товмасу покрытыми плесенью. — Да. Взял он гранаты и пополз. Один из танков подорвал, другой не сумел. Полез с гранатой под танк. — Товмас снова посмотрел на Ахавни. Взгляд у нее был неподвижен, глаза полузакрыты. — Он отдал свою жизнь, но сколько жизней спас!.. Ему дали звание Героя…

Гегам ничего этого не говорил. Он молча взял гранаты и полез под танк. Гегаму не дали звания Героя. Все это Товмас придумал и теперь ждал похвалы Ахавни; как только она скажет что-нибудь, Товмас заговорит о Рубике. Но Ахавни не проронила ни слова. Она только совсем съежилась.

— На что мне звание Героя? — наконец выдохнула Ахавни.

Этажом выше с криками забегали дети Сатеник, электрическая лампочка, бездыханно висевшая под потолком, закачалась. Товмас очнулся, посмотрел наверх.

— Говоришь, был похож на моего Рубика?.. — снова с натугой проговорила Ахавни.

— Что?.. Вроде бы да… Вроде был немного похож…

— Я знаю, во имя чего идет эта война, — после недолгого молчания задумчиво и сдержанно сказала Ахавни. — Но не дай бог с моим Рубиком что-нибудь случится, я умру… Если ты, господь, уготовил ему какую-то беду, ниспошли ее мне…

Ахавни замолчала. Товмас хотел ей ответить, но, не найдя слов, вынужденно закашлял.

— Но ежели мой Рубик вернется и увидит, что нет меня, — горевать будет очень…

— Зачем напрасно придумываешь всякое? — поднялся со своего места Товмас. — Во время войны можно попасть в окружение, можно партизанить, наконец, попасть в плен.

— Рубик не из тех, кто попадает в плен… Ты его плохо знаешь.

— Разве мало случаев, когда месяцами не было писем, а потом приходили? Ты не теряй надежду…

— А кто теряет?.. — вдруг повысила голос Ахавни. — Потеряй я надежду, давно бы