Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Да какой еще там внук, — бросила другая сослуживица, женщина лет сорока с накрашенными губами и с завитыми волосами. — Ей сейчас только грудного младенца не хватает…

Бабкен хмуро глянул на женщину и умолк.

— Хоть бы поела немного, — снова пробубнила Сирарпи, но никто не обратил внимания на ее слова.

Сослуживцы Шушик, видно, уже решили вопрос ребенка.

— Верно говорит Варсик, — вздохнув, бросила другая сослуживица, краем глаза глянув на Шушик. — Разве сейчас легко смотреть за ребенком? Как она его прокормит-то, да и чем?.. Да разве только это? Постирать, искупать, а бессонные ночи?.. Нет, — покачала она седой головой, — ума не приложу…

— Вот-вот, — оживилась женщина с накрашенными губами. — Скольких вот знаю. Родили, сами живы-здоровы, а дите отдали в детдом. Думаете, у них не болело сердце?.. Время такое, ничего не поделаешь…

Охотник Бабкен свернул самокрутку, поднялся, прикурил от свечи. Мужчина с лысой головой, хромой на обе ноги, который молча кивал, соглашаясь с сослуживцами, глянул на него и не выдержал:

— Дай и мне закурить, братец…

— Я, конечно, не говорю, чтобы она отказалась от ребенка, — продолжила седая женщина. — Пусть отдаст в детдом, ребенок подрастет, дай бог, раздавят голову этой черной гадине, тогда захочет — возьмет, а нет — ребенок не останется без присмотра…

— Вот, к примеру, я, — прервала ее женщина с накрашенными губами. — Она же знает, я круглая сирота, потеряла родителей во время резни. Выросла в детдоме. Не пропала ведь?

Шушик молчала, отрешенно глядя в потолок.

— За ней самой нужен присмотр. — Седая женщина погладила по голове Шушик. — Кожа да кости.

— Вот-вот, — сказала Сирарпи. — Поди два дня и маковой росинки во рту не было. Хоть бы поела немного.

— При нас она не станет есть. Уйдем — поест. Сейчас самое главное — ребенок. Не сегодня завтра этот вопрос надо решить.

— А чего решать-то, — вмешалась накрашенная. — Все решено. Другого выхода нет, надо отдать в детдом — и никаких гвоздей.

Наступило молчание. Только слышалось, как тяжело дышит охотник Бабкен. Под ветром снова заплясало пламя свечи, казалось, вот-вот погаснет. На стене столкнулись тени, но пламя выпрямилось, свеча затрещала.

— А сами бы так сделали? — вдруг вскрикнула Шушик и, закрыв руками лицо, безудержно заплакала.

Маленького Тороса двор стал называть Торосиком. Это был веселый, приветливый ребенок, с белокурыми волосами. Стоило поманить его, и он тут же с веселым визгом, раскинув ручонки, бросался в объятия. Во дворе не было маленьких детей, стоило Торосику выйти во двор, его вырывали из рук, водили по домам и, несмотря на голод и лишения, совали то кусочек хлеба, то несколько изюминок и пшат, то кусочек сахара. Понимали ли они, что этот мальчонка с солнцем в глазах отогрел их, напомнил о позабытом тепле и как солнечный луч озарил их двор. Сердца женщин, истосковавшихся по своим ушедшим на фронт родным, томились и по младенцу: позабыв о невзгодах и горе, они тискали мальчонку и радовались, как дети. Каждое слово Торосика было для них как первая весенняя почка, они будто впервые слышали лепет малыша. И только те женщины квартала, которые в глубине души думали, что они могли быть его бабушкой, сторонились Торосика. Может, они чувствовали себя виноватыми, а может, Шушик не обращала на них внимания? Они лишь издали глядели на Торосика и старались не говорить о нем.

В один из солнечный весенних дней во дворе раздался истошный вопль. Мать Маиса Агун с расширенными от ужаса глазами кинулась во двор и, царапая лицо, вырывая волосы, завыла. Соседки тут же сбежались на крик, окружили ее, но поняв все, отошли и заплакали.

— Кто проклял тебя, Маис-джан, кто проклял? — царапая лицо, причитала мать.

— Умереть мне за твое могущество, господи, — прошептала стоявшая в окне тетушка Агавни и перекрестилась.

— Ведь две недели назад письмо получила… Писал, мам-джан, уже мало осталось!

Издали донесся сиплый гудок, возвещавший о перерыве на мельнице.

Маляр Айро, скрипя костылями, подошел к Агун, тронул за плечо:

— Ступай домой, Агун. Ступай.

— Не пойду, сердце разрывается. Сейчас сестры его вернутся из школы, что я им скажу? Что отвечу?

— А что ты можешь сказать, ослепли б твои глаза, — проворчал Айро и, в отчаянии махнув рукой, отошел, скрипя костылями, облокотился о столб навеса Воскана и свернул цигарку.

Был пожар или пожарник Цолак просигналил, как обычно, своей полюбовнице Нвард, — душераздирающий вой пожарной машины заглушил все голоса, и, когда он наконец утих где-то около вокзала, послышался голос Агун:

— Писал он, мам-джан, я поумнел, я уже не тот Маис…

В этот день в квартале раздались еще два крика — своего погибшего на фронте сына Алека оплакивала дворничиха Пируз и из дома напротив — мать Роланда Шармах.

— Бои все разгораются, — выставляя палец, сказал маляр Айро скрючившемуся около керосиновой лампы охотнику Бабкену. — Три похоронки за день…

Гибель сыновей сблизила матерей. Раньше они едва здоровались друг с другом. А нынче, повязав черные платки, они собирались у порога одной из них и, крутя веретено или чиня одежду, мирно беседовали. Лица их были мрачные и серьезные, и, когда они рассказывали придуманные и непридуманные истории о своих сыновьях, охам и ахам не было конца, поэтому квартал назвал их «совами».

«Совы» имели общую тайну, которую тщательно скрывали от себя же самих: стоило Торосику появиться во дворе, как, прервав беседу на полуслове, каждая из них приглядывалась к нему, стараясь найти в нем сходство со своим сыном. И находила.

Первой не выдержала мать Роланда.

— Ох, бабы, этот малец больно на моего Роланда смахивает, — сказала она, посмотрела на Торосика, сидевшего на корточках под тополем, и улыбнулась ему со слезами на глазах.

Был тихий летний вечер. Младший сын Шармах, Ерджо, выпустил своих голубей и бегал по крыше взад и вперед, размахивая руками, не давая им сесть. В другое время мать обругала бы его, осыпала проклятиями, но сейчас не обратила на него внимания.

— На Роланда? — задумчиво бросила Агун, помолчала и, не отрывая глаз от