Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И семейство Агаварда ждало наступления морозов как благодати.
— Как же так, — все не могла уняться Сатик, — когда мужья ваши при вас были, вы меня на смех поднимали, мол, немощен твой муж, как, мол, ты его терпишь, а нынче он вам мужиком показался. Чтоб глаза у вас лопнули, бесстыжие!
— Оставь, Сатик, тошно ведь им, ступай домой…
С балкона соседнего дома уже свешивалась голова старичка-репатрианта. Задевая за связки красного перца, вывешенные на столбах, он старательно прикладывал к уху ладонь. Перебранка женщин была делом не новым, привычным, но все равно, не разобравшись, кто кому что сказал, — старичок ни за что бы не позволил себе увещевать спорящих сиплым, одному ему слышным голоском.
— Да не гомоните вы так, говорите медленнее, дайте людям вникнуть! — вроде бы восклицал старичок. — Ну и трещотки!
— А всему ты сам виной! — огрызнулась на мужа Сатик. — Позволяешь всякой собаке на нас брехать.
— Сатик! — рявкнула Зина. — А ну, заткнись да убирайся восвояси, не то как встану да как возьмусь за тебя!.. И муженька твоего не оставлю!
— Да обед свой с балкона убирай, — поддала Аник, — нечего сидеть над ним, выставляться! Нашим детям тоже мяса хочется!
Детишки, бросив копаться в мусоре, сгрудились неподалеку от матерей и враждебно поглядывали то на Сатик, то на ее сыновей, съежившихся в тени балкона хромой Вардуш.
— Бессовестная, да разве в этакую жару разведешь в доме огонь? А не посиди я над обедом, вы же мигом мясо растащите!
— Сама и есть воровка! — Сируш указала пальцем на двери Сатик. — Дезертира укрываешь!
Дочка Сируш, девочка лет восьми-девяти, отбросив мелок, который она держала, сняла с ноги ботинок и набросилась на Булика.
— Дезертирский сын, дезертирский сын! — приговаривала она, ударяя ботинком мальчика.
Детишки окружили Булика, не давая ему удрать, а тот, хоть был старше и сильнее дочки Сируш, молча сносил удары и лишь, залившись румянцем, скрежетал зубами. Потом он не выдержал, оттолкнул девочку, кинулся к своему окну и закричал что было сил:
— Пошел бы и ты в армию, хватит!
— Это они не по злобе, — подал голос Агавард, — тошно ведь им.
— Нет, вы на мужика моего полюбуйтесь! — завопила Сатик и врезалась в толпу детей.
Те, крича и дразнясь, разбежались.
Сатик, схватив сына за шиворот, влепила ему оплеуху.
— Поделом тебе! Ты их всех сильнее, вмазал бы, чтоб подохли! Пусть еще кто до моих дотронется — убью!
Сируш хотела было ответить. Она встала, но, завидев, что Сатик ретировалась раньше сына, от речей воздержалась.
— Вот и славно! — воскликнул старичок из соседнего дома. — Что вам делить друг с другом!
Во дворе как будто воцарился покой.
Сумерки, карабкаясь вверх по стене, залили Аникин сарай. Старичок-репатриант задернул шторку на своем окне, воробьи стайкой вспорхнули на ветки тополя, пошумели, почирикали и, вспугнутые дребезжащим трамваем, умчались в сторону мельничного комбината.
— У кого найдется щепотка соли? Одолжите, получу свою — отдам.
Было слышно, как Сируш хрустнула пальцами.
— В трамваях задние дверцы открыли, — вздохнула Аник, — раненых перевозить будут, не иначе.
— Сиденья убрали, садиться некуда…
Вардуш вытянула, распрямила хромую ногу с прилаженным к ней железным протезом. Железо блеснуло под светом луны.
— Мир миром, а ты со своим сиденьем, — усмехнулась Офик, вкладывая вымазанную грудь в рот младенцу.
— Грудь загадила, а все равно ребенку суешь. — Ахавни-майрик протяжно зевнула, перекрестила рот.
— Что поделаешь, кормить-то нечем, а молока много… Еще отцеживаю да старшим даю. Молоко, оно и есть молоко, какая разница?
— Да погодите вы, — проговорила Зина, обхватив руками голову, — видела я их сегодня ночью, на вокзале… везут их да везут…
— Раненых?
— Ага… Подошли поглядеть, нет ли Гургена среди них… На одного взглянула, на другого да как побегу оттуда, зажав уши!
Луч прожектора с крыши комбината прорезал синеву ночи, обвел небо и пропал.
— Русские были или армяне?
— Каких только там не было!
— Ай-яй-яй! — закачалась Ахавни-майрик, — горе матерям вашим!
— Лишь бы вернулся мой Вираб, пусть даже ранят его куда-нибудь…
От Вираба не было вестей вот уже пять месяцев.
— Я к гадалке ходила, — продолжала Офик, — поглядела она на зерна ячменные, говорит: «Муж твой чернявый, пригожий парень». И как узнала?
— Слыхала? — двинула соседку локтем Сируш. — Это Вираб-то пригожий?
— Говорит: «Пусть сердце твое не печалится, через семь дней ли, семь недель, семь месяцев ли — получишь от него весть…»
— Пусть мой Сандро вернется, — откликнулась Аник с края скамьи, — а там пусть хоть пальцев не будет у него на левой руке.
— И у моего тоже, — поддакнула хромая Вардуш, — лишь бы вернулся.
— Пусть Рубик мой вернется, — проговорила со вздохом Ахавни-майрик, — а ранен будет хоть сюда. — Она трясущейся правой рукой коснулась локтя левой.
— Хоть на руке не будет пальцев, хоть на ноге, лишь бы воротился мой Галуст, — торопливо сказала Сируш.
— Да, — поддержала ее Офик, — уж своего-то я прокормлю!
— Да уж коли вернутся, как-нибудь и сами нас прокормят.
— Гурген мой! — вдруг заголосила Зина. — Пусть ни волоска не потеряет мой Гурген! — Она разрыдалась. — Да разве на такой войне отделаешься пальцем руки или ноги?! Хоть без руки, хоть без ноги, лишь бы вернулся мой Гурген!
— Ты ровно дитя малое, Зина…
— А кто же я еще? — Зина утерлась рукавом. — Пошли, бабоньки, винца выпьем. Вино нынче у меня есть, вино да лук…
Только сейчас соседки заметили, что Зина навеселе. Она работала проводником на поездах, ходивших между Ереваном и Баку и конечно же провозила безбилетников. А те вознаграждали ее — деньгами ли, хлебом ли, картофелем, луком…
На этот раз, видно, заплатили вином.
Женщины промолчали, и в наступившей тишине послышалось с соседнего двора:
В городе Керчи камни рушатся, Пули по городу Керчи кружатся…
