Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Сейчас Мелкону не до кроватей. Чуть съежившись, понуро сидел он за столом, чувствовал, что должен сказать что-то, должен крепиться, держаться молодцом, но не мог и оттого еще больше мрачнел. Наконец угрюмо сказал:

— А дети где?

Шамрик отложила мешок, подошла к окну и, просунув голову между прутьями, позвала:

— Джулик, Нерсик…

— Выпейте и вы по рюмочке, — предложил женщинам Хачатур, — ну дай бог, чтоб все обошлось.

Несмотря на достаточную разницу в годах, Мелкон и Хачатур были друзьями. Хачатур был красильщиком, а Мелкон — бондарем. На черном рынке мастерские их находились рядом. После работы они договаривались и вместе возвращались домой; по дороге Хачатур рассказывал всякие были и небылицы о ванских войнах и о самом городе.

— Пейте, — снова предложил женщинам Хачатур.

— Хосров подвинулся, желая дать место Шамрик, но та, будто не заметила, взяла стул, подсела к мужу. Хачатур отодвинул пустую бутылку и, наливая из новой, сказал, подкручивая кончик уса:

— Знай, Мелкон, эта война и Еревану грозит, так что вы там не только о собственной шкуре думайте.

— Неужто шкурничать идем? — грустно промолвил Мелкон.

— Да, — вытирая пот со лба, выпрямился Хосров, — пуля, она всегда труса находит.

«Чтоб тебе пусто было, бестолковая ты башка, — подумала Баяз, — знай себе, мелешь».

Она взяла в руки стакан, откашлялась:

— Не слушай ты никого, напрасно голову под пулю не подставляй, мол, глядите, вот он я, Мелкон. Ну, господь тебя храни, сынок.

— Я же не ребенок, — пробурчал Мелкон, — что скажут, то и сделаю.

Баяз выпила до дна. Шамрик посмотрела на свекровь, выпила, съела кусочек хашламы и пристально посмотрела на мужа. Остриженный, чуть съежившийся, Мелкон словно стал меньше и показался ей вдруг чужим. Будто и не были они четырнадцать лет мужем и женой.

— Мелкон… — вдруг позвала Шамрик.

— Что?..

— Пиши почаще, — невпопад, чуть помедлив, сказала жена.

— А то как же, дел у меня никаких, — наклонив голову, улыбнулся Мелкон, — как только буду свободен, напишу.

— Пиши, и у самого на сердце полегчает, и у нас, — Хачатур обмакнул зелень в соль, смачно захрустел.

Солнце, зайдя за соседний дом, отбрасывало тень, и в комнате царил полумрак.

В окно врывались и тотчас пропадали испуганные крики гоняющихся друг за другом ласточек. Во дворе, став в круг, махали руками и галдели детишки: «Гуси-гуси, га-га-га…» В детском гомоне Мелкон различал хрипловатый голос сына. Шамрик вновь внимательно посмотрела на мужа, почувствовала, что в комнате темно, встала, включила свет, вернулась и села, слегка коснувшись мужа.

— Мелкон, — прошептала она.

Мелкон не отозвался. Протянул под столом руку, на ощупь нашел руку жены и крепко сжал ее. Баяз вдруг заметила искорку в глазах невестки, заметила, что щеки ее зарделись. Четырнадцать лет прожили они вместе в одной комнате, и всегда Баяз с гордостью говорила соседкам: «Верно, невестке моей пальцы в рот не клади, но уж того, чтобы они были как муж с женой, за столько лет ни разу не заметила. Кабы внуки не были в Мелкона, заподозрила бы я неладное». И сейчас Баяз исподтишка наблюдала за невесткой, стараясь понять: верно ли угадала, а Шамрик, почувствовав ее взгляд, прятала глаза.

— Ну, я пошел, — поднялся Хосров. — Завтра приду на вокзал. Чего тебе принести?

— Ничего не нужно, — очнулась Баяз, — все, что надо, мы уже собрали, уложили.

— Ладно, — сказал Хосров, — мы люди свои: дам денег, пусть купит чего хочет.

Хачатур опорожнил свой стакан и тоже встал:

— И я пойду. Мало ли дел у вас перед дорогой.

Баяз вновь поглядела на невестку, потом на Мелкона и, неожиданно взяв Хосрова за руку, сказала:

— Погоди, я с тобой: давненько сестру не видела. Да и детишки по тете соскучились. И переодевать их не надо, так пойдут. Утром вернемся.

А после, когда Мелкон и Шамрик проводили их, Шамрик заперла дверь:

— Вот мы и одни…

Она подошла к мужу, хотела прильнуть к нему, но заметила, что окно открыто, соседи могут увидеть, отстранилась.

— Я уберу со стола.

— Ты приберись, а я спущусь вниз, уложу инструменты. Кто его знает, когда я еще к ним притронусь?

Он открыл маленькую дверцу в полу, спустился в подвал, зажег керосиновую лампу.

Подвал этот был на зависть всем соседям; Мелкон углубил его, зацементировал пол, побелил стены, открыл два оконца на улицу, приспособил в углу самодельную тахту. После обеда он частенько спускался в подвал поработать или просто растягивался на тахте, довольный собственным подвалом. И тогда Шамрик сетовала, что в комнате душно, дети шумят или ей вдруг надо спуститься в подвал посмотреть: как там соленья, не испортились ли? Она спускалась вслед за мужем и осторожно, чтобы не щелкнула задвижка, запирала дверь…

Мелкон чуть прибавил свет, поставил лампу на деревянный станок. Свет расплылся, осветил висевшие на стене инструменты. Он долго, неподвижно глядел на них, потом со вздохом наклонился, достал из-под станка наполненную дегтем жестяную банку и, снимая с гвоздя инструменты, стал покрывать их дегтем.

В подвале стояла тишина. Изредка слышалось звяканье металла да доносились шаги Шамрик — от стола к шкафу, от шкафа к столу. Мелкон покрыл все инструменты дегтем, отыскал изношенную блузу, разорвал ее на узкие полоски и обмотал ими металлические части. Сначала он обмотал пилу.

— Чтоб не заржавела, — сказал Мелкон, — я на войну иду.

У тесака была слаба ручка. Мелкон приспособил клин, укрепил ручку, проверил, ладно ли сидит, остался доволен.

Шамрик закончила убираться, пришла, приоткрыла дверцу:

— Мелкон…

— Кончаю, — не отрываясь от дела, отозвался муж.

Полоска света, просочившаяся через дверцу, сузилась и исчезла.

Мелкон уложил инструменты в ящик, посмотрел на голую стену, и руки у него опустились. Взяв лампу, он направился в другой конец подвала, оглядел сложенные до самого потолка доски для бочек. Одна доска выдалась вперед, он подтолкнул ее, подровнял, потом заметил металлические обручи, вздумал и их покрыть дегтем, но проворчал:

— Дай бог, вернусь живым-здоровым, тогда и за вас возьмусь.