Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

Как человек и как женщина рядом с Сартром, Бовуар всю жизнь должна была тщательно оберегать свою интеллектуальную связь с ним, прежде всего с учетом его гениальности. А также его философской оригинальности. Однако в том течении, которое начиная с 1943 года – и особенно после 1945-го – захватило под эгоцентричным покровительством Сартра и под названием «экзистенциализм» весь западный мир, была другая внутренняя динамика. После 1945 года и сам Сартр признавал ключевым вопрос о том, в какой мере «экзистенциализм является гуманизмом»[14] и в чем состоит его этическое ядро; важнейший же прорыв в этой теме совершила Бовуар[15]. Причем в тот момент Сартр этого практически не заметил.

Для Бовуар это не повод для обиды. Ни после, ни во время войны. Уже к лету 1941 года их двуединство восстановлено в полном объеме. Гармонии способствует возвращение общих бытовых ритуалов. Прежде всего – совместный шестинедельный учительский отпуск. Они нелегально переходят по лесу границу и с середины августа до конца сентября ездят на велосипедах по «свободному» Югу, наслаждаясь друг другом, как в ранние годы. Бобёр Бовуар изучает природу и достопримечательности Лазурного берега, а ее «милый Малыш», по своему складу менее расположенный к физическим нагрузкам, пользуется свободными часами для писательской работы под зонтиками от солнца.

То обстоятельство, что товарищ Сартр вообще-то был отправлен туда решением группы с тайным заданием, вскоре отходит на второй план. Прежде всего из-за того, что и вне Парижа ему раз за разом дают от ворот поворот. Андре Жид вежливо переадресовывает его к Андре Мальро. Тот радушно привечает Сартра на своей вилле (угощает «жареной курицей по-американски»[16]), но всё без толку. Даже Колетт Одри не открывается ему как коммунистка-подпольщица. Мечта Сартра о жизни вождя Сопротивления лопается этим летом, как старые велосипедные камеры на гравийной дороге. Бовуар в своих мемуарах описывает то фиаско материнским тоном, в котором чувствуется облегчение: «Нелегко было Сартру отказаться от этого <…> проекта <…> тем не менее, скрепя сердце, он оставил его. <…> Мы много работали»[17].

После возвращения в Париж их семейная жизнь в лучшем смысле слова успокоилась даже в области секса. Сартр чуть ли не по-монашески сконцентрировался на Ванде, а Бовуар четко придерживается расписания ночевок еще с прошлой осени (два раза в неделю Сорокина, два раза Ольга, два раза Бост…)[18]. Отступления малозначительны – например, связь между Сартром и Сорокиной. Не то чтобы все про всех знали, но действовали «особые отношения, своеобразие которых мы старались уважать. <…> в нашей „семье“ преобладали дуэты. Когда во „Флоре“ я беседовала с Ольгой или с Лизой, когда Сартр выходил с Вандой, когда Лиза и Ванда разговаривали вместе, никому из нас не пришло бы в голову сесть за столик этих двоих. Такие нравы люди находили нелепыми, нам они казались само собой разумеющимися…»[19]

В вопросах жилья, питания и одежды необычно холодной и снежной зимой 1941/42 года было нелегко: «сохранять минимум приличия – для этого уже требовалось значительное усилие»[20], при этом их семейному союзу удалось совместными усилиями добиться творческих прорывов, несмотря на тяжелые обстоятельства. Начался период, о котором Сартр потом вспоминал парадоксально: «Мы никогда не были такими свободными, как при немецкой оккупации».

Для Бовуар как философа и писательницы эта новая свобода началась еще в январе 1941 года. Перемены в мире заняли также центральное место в ее новом романе. Если в первом романе речь шла о психологических аспектах борьбы между «я» и другим, то теперь это социальные и политические аспекты:

Я хочу, чтобы мой следующий роман иллюстрировал это отношение к Другому в его экзистентной сложности. Хорошая тема. Уничтожить сознание Другого – в этом есть что-то детское. Проблема выходит на социальный уровень…[21]

Как стало понятно, это была очень специфическая проблема:

(Но насколько неблагодарно изображение социального и как избежать при этом назидательности и морализаторства?) Нужно уметь так работать с социальным материалом (забастовка, волнения, действия лидера), чтобы показать отношение к Другому: свободу, достоверность.[22]

Показать забастовку – бунт – так, чтобы она высветила связь с Другим, при этом избегая пошлости и ложного морализаторства. Это было одной из самых сложных задач. Симона Вейль в эти дни столкнулась с той же проблемой.

Сбор урожая

Пусть жители Сен-Марселя отворачиваются от нее из-за страха или даже отвращения, еще никогда Симона Вейль не чувствовала себя так хорошо, как в начале осени 1941 года: «Чудесная природа, прекрасный воздух, покой, тишина, одиночество, свежие овощи и фрукты, вода из колодца, огонь в камине – какая роскошь»[23], – пишет она в письме из своего «дома на четырех ветрах», который на самом деле был деревянной развалюхой на опушке леса, где ночью по гнилому полу бегали крысы.

Любовница фермера? Беглая еврейка? Или просто сумасшедшая, которую приютили на ферме у Тибонов? Никто в деревне не мог точно сказать, кто эта женщина в голубом пальто. Каждое утро исхудавшую гостью видели на каменной скамье у колодца, она сидела и самозабвенно декламировала чьи-то стихи. Не хватало только, чтобы она стала проповедовать зверям.

Через своих католических друзей в Марселе Вейль устроилась помощницей на сбор урожая к фермеру и писателю Гюставу Тибону в регионе Ардеш. Как можно понять по ее письмам того лета, она страстно желала «превратить усталость тела и души в картошку среди народа, страдающего от голода»[24]. Картофель по-французски – pommes de terre: земляные яблоки, райские яблоки родины.

Для нее всё сложилось как нельзя лучше. В другом письме той осенью она так описывает свое новообретенное счастье:

Если отвлечься от ужасов и страданий, царящих во многих местах на планете, то моя жизнь в данный момент мне очень нравится. Правительство моей страны не могло сделать мне большего подарка, когда запретило мне интеллектуальные профессии и превратило размышления в неоплачиваемую деятельность – как это и должно быть. Еще с ранней юности я мечтала о союзе святого Франциска с бедностью, но чувствовала, что не стоит самой стремиться к этому союзу, потому что придет день, когда меня к нему принудят, и так будет лучше…[25]

Как еврейка, Вейль по новому закону больше не имеет права преподавать в школах своей страны. Она несколько раз писала в министерство запросы о причинах такого распоряжения, ведь она не получила никакого еврейского воспитания, никогда не посещала синагогу, не присутствовала ни при каких иудаистских ритуалах и ни одного дня в жизни не чувствовала себя еврейкой. Так по какой же причине