Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в романах и кинофильмах по-настоящему создается и пестуется субъективность. Действительно глубокие и популярные произведения формируют сознание человека гораздо сильнее и масштабнее, чем поверхностные феномены вроде журналистики или рекламы. Именно на этом уровне нужно осознанно вести борьбу, а в американском контексте ее только предстоит начать, признав необходимой. В конечном счете она совершенно не сомневается в одном, о чем и пишет в письме к нации: «Мир – прекрасное место и стоит того, чтобы за него бороться. Но не без свободы»[91].
Без договора на издание книги, без доходов и без конкретных представлений о том, как будет складываться 1941 год, Рэнд отправляет свое письмо сначала писателю и драматургу Ченнингу Поллоку, еще одному потенциальному участнику их либертарианского кружка. Рэнд определилась, какая Америка ей нужна. И она была не из тех, кто отказывается от своих убеждений. Она встретит грядущую бурю во всеоружии. Повернувшись к будущему не спиной, а лицом.
VII. Свобода (1941–1942)
БОВУАР ЭМАНСИПИРУЕТСЯ
АРЕНДТ ИЗОЛИРУЕТСЯ
ВЕЙЛЬ ПИШЕТ ЗАВЕЩАНИЕ
А РЭНД – СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ
Будто на свободе
Спустя год после оккупации Парижа у Симоны де Бовуар появилось новое экзистенциальное ощущение. Ступор сменился решительностью, депрессия – активным желанием жить, страх смерти – беззаботностью:
…всё было совсем не так, как раньше. Произошедшие события меня изменили <…> Я наконец признала, что моя жизнь была не историей, которую я сама себе рассказывала, а компромиссом между миром и мною; по той же причине препятствия и неудачи перестали казаться мне несправедливостью; следовало не возмущаться ими, а искать способ их обойти, либо с ними справиться; я знала, что мне, возможно, предстоят трудные времена, быть может, я их не переживу <…> Я радовалась весне, лету; я заканчивала свой роман…[1]
Важным фактором смены настроения стало возвращение Сартра из плена. Но что касается новообретенной позитивной адаптивности, то его присутствие поначалу скорее мешало:
Что меня сбило с толку, так это непреклонность его морализма. Пользовалась ли я черным рынком? Да, время от времени я покупала немного чая: это слишком, заявил он. Я была не права, подписав бумагу, подтверждающую, что я не франкмасон и не еврейка. <…> если он вернулся в Париж, то не для того, чтобы наслаждаться радостями свободы, а чтобы действовать. «Как?» – спросила я его, опешив…[2]
Политическая активность, сопротивление, Résistance[70]! Уже в конце марта 1941 года, через несколько недель после возвращения, он устраивает в отеле «Мистраль» первое собрание. Оно проходит в номере у Бовуар. Бывшие ученики Сартра, друзья Боста, студенты Мерло-Понти, который к этому времени уже преподавал в университете и стал коммунистом, – все заявляют о своей решимости. Но никто толком не знает, к чему именно.
Молодые радикалы в их группе выступают за индивидуальный террор. Но откуда взять бомбы? И что с ними предпринимать? Сартр же видит основную задачу в мыслительной работе. «Если демократические силы победят, – излагает он свой план, – левым понадобится новая доктрина». Сейчас нужно с помощью дискуссий и проектов готовить для нее солидный фундамент. Суть программы удалось сформулировать «в двух словах – согласование которых, однако, выявляло серьезные проблемы <…>: „Социализм и свобода“». А если Германия победит в войне, «то нашей задачей будет заставить ее проиграть мир»[3]. В начале лета 1941 года такая перспектива кажется более вероятной.
Вермахт добивался успеха везде – в Египте, в Норвегии, в Греции и в Югославии. Упиваясь своим могуществом, 22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз. В нарушение договора, без объявления войны, совершенно неожиданно для Сталина. План «Барбаросса», похожий на Балканскую кампанию, тоже был задуман как блицкриг. Армейское командование отводило на операцию месяц-полтора. При этом нужно было с особой жесткостью вести «борьбу германцев со славянами»[4], которую Гитлер объявил сутью войны. Заявленная цель – не победа, а «безжалостное, полное уничтожение врага». Дальнейшие шаги тоже определены: «Афганистан, Индия, Иран, турки, Сирия, Ирак, Северная Африка, Гибралтар, Мальта и атлантические острова»[5].
Развязывание войны огромных масштабов совпадает с началом геноцида евреев в Европе. С 22 июня 1941 года на бывших территориях Польши примерно три тысячи немецких солдат одного из спецподразделений начинают расстреливать евреев. Сначала только мужчин, потом женщин и детей тоже. (Общее число убитых евреев составит к апрелю 1942 года около 560 тысяч человек[6]. То есть в среднем более десяти тысяч казней в неделю.) С этого момента уже нет пути назад.
Последствия эскалации ощущаются и в Париже. «Отныне евреям запрещено было владеть, управлять, распоряжаться любым предприятием; Виши предписало им зарегистрироваться <…> Тысячи иностранных евреев были интернированы в лагерь Питивье, и началась их депортация в Германию»[7]. Усиливается давление на многочисленные группы Сопротивления, к этому времени активно работавшие в Париже. Это изрядно осложняет Сартру налаживание контактов. У него и так не лучшая репутация в этих кругах. Во-первых, из-за его буржуазного образа жизни завсегдатая кафе, во-вторых, из-за слухов о причинах его освобождения. Его якобы отпустили из-за симуляции проблем со здоровьем (нарушение чувства равновесия) и из-за косоглазия. А самым осторожным сопротивленцам кажется более достоверной версия, что гестапо отправило его в Париж для налаживания контактов, что он якобы теперь и делал. То ли он благонамеренный дилетант, то ли шпион. А может быть, и то и другое. В любом случае – не заслуживающий доверия товарищ. Вот слова Сэмюэла Беккета, с подпольной группой которого под названием «Глория» Сартр пытался наладить контакт: «Были такие люди, которых никто не воспринимал всерьез – ни Сопротивление, ни гестапо. Многие полагали, что Сартр как раз из таких»[8].
Как стать официантом можно только тогда, когда посетители делают заказы, так и Сартр в качестве активиста Сопротивления оказался зависим от отношения других. Пока не очень благожелательного.
Даже Бовуар сомневалась в его новом проекте. По-настоящему незаменимым он был для нее не как эротический или политический герой, а как собеседник и вдохновитель: «…рядом с ним нет уныния, мрака. Какой бы ограниченной ни была сфера, в которой мы оказались замкнуты, его любопытство, страсть одушевляли каждую ее частицу. <…> сколько всего еще надо посмотреть, понять, полюбить!»[9] Наконец-то он вернулся, единственный человек, с которым она хотела говорить и спорить действительно обо всем: хоть о весенних нарядах парижанок (новомодные тюрбаны), хоть о странных минискульптурах господина Джакометти (которого Сорокина подцепила в кафе) или о понятии симпатии в феноменологии Макса
