Утраченный звук. Забытое искусство радиоповествования - Джефф Портер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если безвременная кончина стольких детей омрачает жизнестойкость Руни, она также подчеркивает неправдоподобность присутствия самой Мэдди. В древней борьбе между дыханием и издыханием говорить — жизненно необходимо. Однако, как всегда у Беккета, язык сталкивается с затруднениями. Обладая чутким слухом, Мэдди чувствует, что в логосфере что-то не так, и ломает голову над своими словами и фразами, как это делают многие фигуры Беккета, обреченные на языковые муки. И вот она спрашивает у Кристи, не кажется ли ему странной ее речь. Ее эксцентричный стиль, который вскоре становится очевидным, заставляет ее чувствовать себя неловко.
Вы не находите ничего… странного в моей речи? (Пауза.) Я не про голос. (Пауза.) Нет, я имею в виду слова. (Пауза. Скорее, сама с собой.) Я употребляю, кажется, уж простейшие из слов, и, однако, я нахожу свою речь очень… странной.
Неясно, почему Мэдди вдруг почувствовала себя неловко — возможно, потому что она какое-то время была прикована к постели, — но ее лингвистические опасения «ужасно тягостны», как она признается позже.
Отчужденность языка от себя и от других — такова причина подлинных мучений миссис Руни. Ее речь не столько «странная», сколько откровенно образная, что придает ее словам неуместную экстравагантность. Предсказывая дождь, Мэдди говорит, что «скоро большие первые капли расплещутся в дорожную пыль». Взбираться по высоким ступеням вокзала в Богхилле, по ее словам, хуже, чем на Меттерхорн, и, наконец взобравшись, Мэдди (с пикантной образностью) советует своей невольной спутнице, мисс Фитт, прислонить ее к стене «как рулон брезента». За всю эту суету она извиняется: «Простите мне весь этот шурум-бурум, мисс Фитт», на что мистер Тайлер с явным удивлением отвечает: «(восхищенно, в сторону.) Шурум-бурум!» Удивление мистера Тайлера — это способ Беккета обозначить parole миссис Руни как если не странную, то по крайней мере своеобразную. Красноречие Мэдди, которое другие считают несовременным, отличает ее от остальных, особенно в постромантической среде, которая ее так нервирует. Как будто миссис Руни только что очнулась от долгого сна Рипа Ван Винкля[439] и попала в жесткий мир подлости и механического насилия. Неудивительно, что Мэдди с таким сочувствием прислушивается к архаичному языку животных. Хотя Кристи не отвечает на первоначальный вопрос Мэдди, ее муж Дэн позже подтвердит ее языковые опасения:
Мистер Руни. […] Знаешь, Мэдди, иной раз кажется, что ты бьешься над мертвым языком.
Миссис Руни. Да, Дэн, именно, я тебя понимаю, у меня у самой часто такое чувство, и это ужасно тягостно.
Мистер Руни. Признаться, то же случается и со мной, когда я вдруг услышу, что я сам говорю.
Миссис Руни. Ну да ведь язык этот и станет когда-нибудь мертвым, как наш бедный добрый кельтский.
Упорное блеянье.
Мистер Руни (испуганно.) Господи Боже!
Миссис Руни. Ах, пушистенький чудный ягненочек хочет пососать свою маму! Их-то язык не переменился со времен Аркадии.
Сельский язык животных может сохраниться (как считает Мэдди, он был таким, каков есть, с самого начала), но язык, на котором говорят супруги Руни, умирает. Однако английский язык для Руни не является «мертвым», как древненорвежский или гэльский. Он не исчез. Их борьба — это эффект подслушанных звуков разговорного английского, как полагает Дэн. Это проблема голоса, прислушивающегося к себе. По признанию Дэна, язык доставляет мучения, «когда я вдруг услышу, что я сам говорю». Для них обоих речь — своего рода отчуждение, провоцирующее скольжение между словами и вещами, будто разговорному языку трудно соответствовать реальности. В этой отчужденности и заключается языковая мука, указывающая на ослабевающую силу слова, о чем смутно догадываются Руни и что остро чувствует Мэдди.
Агония вербальности — привычная тема у Беккета. В другом месте он указывает на плавающее означающее как основу языкового отчуждения. Встреча Уотта с горшком — классический тому пример:
Глядя, к примеру, на горшок или думая о горшке, на один из горшков мистера Нотта, об одном из горшков мистера Нотта, тщетно Уотт говорил: Горшок, горшок. Ну, возможно, не совсем тщетно, но почти. Поскольку тот не был горшком, чем больше он вглядывался, чем больше вдумывался, тем больше убеждался в том, что горшком тот не был вовсе. Он напоминал горшок, почти был горшком, но не таким горшком, о котором можно было бы сказать: Горшок, горшок, и на этом успокоиться. Тщетно он соответствовал всем без исключения предназначениям и выполнял все функции горшка, горшком он не был. И именно это мизерное отличие от природы истинного горшка столь терзало Уотта. Поскольку, будь сходство не столь близким, Уотт, возможно, пребывал бы в меньшем отчаянии. Поскольку тогда бы он не стал говорить: Это горшок и все же не горшок, нет, тогда бы он сказал: Это нечто, названия чему я не знаю. А в целом Уотт предпочитал иметь дело с вещами, названия которых он не знал, хотя и это было слишком мучительно для Уотта — иметь дело с вещами, знакомое и проверенное название которых переставало быть названием для него[440].
В этом отрывке из романа Беккета тщательно прослеживается неустойчивость логоса. Уотт расстроен тем, что слово «горшок» больше не называет горшок, и это — результат ускользания, понятого как акустический дрейф. По мере того как звук «горшок» все больше отдаляется от того, что он обозначает, благодаря его настойчивому повторению и комичной рифмовке с Уоттом [Watt] и Ноттом [Knott] (what и not), связь означающего со смыслом становится все менее прочной. Уотту важно не уловить суть идеи, лежащей в основе «горшка», а уверить себя в том, что звук и смысл действуют по плану, но это не так:
А потребность Уотта в семантической поддержке была порой столь велика, что он принимался
