Зелёная земля - Евгений Клюев

95 Лишь потом вспоминается: бабочку звали Цезура.

1

Ну, здравствуй же, полный резни и возни,

мой город, Великий Не Мой!

такой каравай-каравай, чёрт возьми,

как будто и вправду домой

вернулся – и снова идут колесом,

часы, подминая судьбу…

хотя ведь, казалось, забыл обо всём

и видел всё это в гробу!

Но схватит за горло, но бросит на плац,

на красный булыжный помост -

где всё-как-и-прежде, где смейся-паяц,

где жалок-твой-жребий, где прост

расчёт – на себя, на свою маету

по городу, полному лиц,

держащих забытые фразы во рту -

весь ворох былых небылиц.

Где – за руки взявшись – покружишь ещё,

поводишь ещё хоровод -

пустое пространство обняв горячо,

хватая кого повезёт

за локоть, за горло ли… руки дрожат:

тут высоковольтная связь!

А твой каравай всё растёт на дрожжах -

ворча, клокоча, пузырясь.

2

Так что ж было общего? Да ничего

не вспомнишь, хотя бис трудом.

Сограждане, связанные бечевой -

пучок сельдерея, пардон:

мол, все были братья – и каждый трамвай

роднил, как и Бог не роднит…

Так что ж было общего? Да каравай -

огромный округлый магнит.

Тогда раздавали ещё по куску,

на выбор, на честный делёж,

долины да реки, печаль да тоску,

соблазны да страхи, да ложь -

и, помню, тянуло, как муху на мёд,

как бабочку на огонёк,

вокруг каравая водить хоровод

со всех своих, стало быть, ног -

до юности, зрелости… до сорока

каких-нибудь – с гаком и без, -

но не досчитались потом едока:

был, дескать, да как-то исчез

среди облаков, где никто не живёт -

помимо каких-нибудь птах!

Понятное дело… кружил хоровод -

кого-нибудь да растоптав!

3

Идут да поют: каравай-каравай -

пуста и легка голова!

Из бездны взывая, молю: не взывай

из бездны, Москва ты, Москва -

со всеми своими то этим, то тем!..

Не помню имён и домов -

ни этот вот памятник, древний тотем,

который так грешен, так нов!

А всё возникают и гибнут в толпе

воронки объятий – давно

и крепко замкнувшихся сами в себе,

такие знакомые, но

такие остывшие… холодно тут

у вас, при такой-то жаре:

термометры врут, и хронометры врут,

и хмурится Павел Буре.

И может быть, я здесь не жил никогда,

раз вместо врагов и друзей

средь этого снега, средь этого льда -

сей мемориальный музей.

Давай-ка ты, милый, отсюда, давай -

исчезни, покуда живой,

а то ведь такой каравай-каравай,

такой хоровод роковой!

Вот у этого камня и остановитесь,

ибо нет утешения на стороне,

зачарованный странник, заносчивый витязь

на своём деревянном коне.

Так пристало стоять полевому растенью -

в рукаве укрывая бокал:

тут, по этой дорожке, коротенькой тенью

страх уже не однажды мелькал.

А по этой – гуляла гроза с облаками

в незапамятные времена,

а по этой – отчаянье шло со полками,

и запятнанные знамена.

Но мелькнуло сомнения кроткое жало -

впрочем, не причинивши вреда, -

и своею дорожкой слеза пробежала,

не оставив следа.

Вот вам города древний срез:

тут сияние до небес

из автобуса нумер нуль,

чей водитель прилёг на руль, -

при свечении сих Стожар

я единственный пассажир

в этом городе неживом

на автобусе нулевом.

Это счастья такой оскал,

то, что я так давно искал

между этих земель и тех -

на беспутных моих путях:

сесть в автобус, какой ни тот,

и, поехав себе вперёд,

словно нимбом, нулём блеснуть

в направленьи куда-забудь…

Дескать, взбалмошен и бедов,

снялся – и никаких следов,

и пропал, махнув рукавом,

на автобусе нулевом:

и поди теперь догони

те блуждающие огни -

тот автобус, что пренебрёг

смыслом всех на земле дорог.

Так жизнь рисовала – на ощупь, впотьмах -

круги и квадраты,

был беличьей кисточки жалок размах,

но слёзы – крылаты,

и было легко воспарять на слезах

в пространство кривое -

и там спотыкаться на самых азах

любви и неволи.

Из рабства взываю, весёлый Господь:

по горним ступеням

веди мою праздную глупую плоть

куда не успеем,

серебряный шелест сухой мишуры

метя по сусекам, -

в иные миры, на иные пиры,

к иным человекам!

Но ночи воскресной пустынная гладь,

наездник ты бранный,

тебе для того, чтобы перевязать

свежайшие раны,

а завтра – над тою же над мостовой

нестись, как над бездной…

И – весь растерявшийся, полуживой -

вослед будет снова качать головой

твой ангел железный.

Ни опоры ни единой

в этой книге лебединой -

книга, улетай!

Он держал тебя при доме,

он кормил тебя с ладони

пылью золотой.

Он был весел и отчаян,

он души в тебе не чаял -

да недоглядел:

ты теперь уже большая

и, на волю поспешая,

ищешь свой предел.

А ему сидеть на ветке,

а ему глотать таблетки,

прогоняя стресс -

то цикадой, то цитатой,

то ещё какой крылатой

живностью с небес.

Он теперь тяжёл и мрачен,

раздражён и одурачен -

чем? Да пустяком:

что все дети подрастают

и все книги улетают

в небо прямиком.

…а ещё был такой темноглазый предмет

с очень длинным названьем:

он стоял и мерцал, он умел говорить

языком человечьим,

у него на груди было много цепей -

и все цепи звенели,

у него было два небольших колеса,

но они не крутились.

И потом вспоминается розовый тон

одной штуки – довольно

специальной, имевшей два птичьих крыла

в изумительных перьях:

эта штука должна была, вроде, летать,

но летать не летала,

а пылилась, как дурочка, на чердаке -

напевая и плача.

Много всяких таких непонятных вещей

прибивало волнами:

типа – вот ещё – двух золотых полусфер,

находившихся рядом, -

и при этом одна полусфера была

с ликом Девы Предвечной,

а другая – пуста, но горела огнём

и почти ослепляла.

Вообще, что касается цвета и форм -

они были прекрасны,

их слова понимались совсем без труда

и умели утешить:

дескать, что ж теперь делать-то, милый ты наш…

не грусти понапрасну,

потому как дано тебе много всего -

выбирать и смеяться.

И опять выбирались какие ни то

кружева или кольца,

или просто вот обруч весёлый один -

чтоб катить по дорожке,

или даже пружина: в ней сила была -

и она, эта сила,

распрямляясь, обычно толкала вперёд

задремавшее время.

И тогда вдруг казалось, что жизнь хороша

среди всех этих как-то

худо-бедно собравшихся вместе картин,

именуемых миром, -

непонятным осталось, пожалуй, одно:

в чём их предназначенье,

но об этом судить и не вам, и не мне,

и не нам с вами вместе.

Мир картонный, мир пустой,

мир без окон, без дверей,

без легенд, без новостей -

мир от слова «умирай»:

рай от слова «умирай»…

Наиграйтесь наконец

бесконечною игрой

из монеток и колец.

Много ль стоит, господа,

бумеранг через строку,

если пишущий всегда

остаётся начеку -

вместо вот чего: летя

и теряя башмачки,

как небесное дитя,

выпорхнуть из-под строки!

Наиграйтесь наконец

возле красного словца -

красного словца,

золотого тельца.

Как на западном фронте – понятно. Что у вас на восточном -

на восточном, где сосредоточены пушки и звёзды?

В ваших письмах стремительных, судя по многоточьям -

многоточьям, в точности напоминающим гвозди, -

всё неправда…

Ибо на самом деле вы дети,

расшумевшиеся не ко времени да не к месту!

И какие доспехи вы на себя ни наденьте,

и кого ни приговорите к казни или аресту -

всё равно вы потом расплачетесь и отпустите пленных,

испугавшись себя и жестокой своей свободы…

И мне жалко ваших разбитых локтей и коленок,

и мне хочется дать вам дюшеса или крем-соды.

Но, когда я слышу с востока залпы орудий

и когда понимаю, что это уже не шутки

и что мне не догнать вас на старом моём ундервуде,

потому что вы впереди на целые сутки -

я пытаюсь вспомнить, когда же вы повзрослели?

Да на памяти – только утренники и пелёнки,

и высокие горки, и лёгкие карусели

и рожок Гесиода – пастуший такой, далёкий…

И я должен бы запретить вам всё это вроде,

но какое там!.. Отпишетесь многоточьем,

рассмеётесь: это у Вас там, на западном фронте,

никаких перемен… да мы-то тут – на восточном.

Никакого сердца не хватит на беловик,

где цветы навытяжку – вот уж который век,