Зелёная земля - Евгений Клюев

в ширину простиралось на два

каких-нибудь сантиметра,

и была её голова

полна ветра.

Её даже иногда порицали -

особенно всякие полицаи.

И было невдомёк этим неучам,

что есть план у небесного зодчества,

что по птичьим полоскам, по линеечкам,

тоже пишут историю человечества.

Треребристая Птица

Треребристая Птица

не желала водиться

ни на небе, ни на воде -

нигде:

ни в садах, ни в домах,

ни в мучных закромах,

ни в посудной лавке,

ни на острие булавки,

ни в пробирке,

ни в табакерке,

ни в пудренице,

ни в сахарнице,

ни на глади покрывала,

ни там, где она не бывала,

а уж там, где она находилась,

она и совсем не водилась -

нигде не водилась и ни с кем не водилась,

и где родилась – там не пригодилась,

а где зажила потом славно… -

там и подавно.

Скарбузная Птица

Скарбузная Птица не пряталась в листве,

Скарбузная Птица не таилась в полутьме -

она жила у нас в голове:

она была в уме.

Ещё там имелась старая ветла -

и птица над нею летала, как метла,

летала и очень красиво

на все лады голосила:

«Как хорошо мне живётся в голове,

как хорошо мне живётся в уме:

в голове как в синеве,

а в уме как в кутерьме!»

И многие относились к ней

как к мысли или в этом роде,

а многие относились к ней

как к зажжённой лампаде -

а многие относились к ней

как к далёкой планете -

и все были правы до конца своих дней.

А неправых нету на свете.

Всё закончилось мятным ликёром

да измятым одним разговором

с без пяти до семи десяти.

Со стола подхватили монетки,

резко встали, собрали манатки -

и затеяли было идти.

А не шлось – и игравший на банджо

всё подглядывал грустно и нежно

в наши карты, качал головой

и одною струной золотою

перечёркивал нашу затею -

и одною звенел тетивой.

И – не шлось, и арабики запах

на тяжёлых, на бархатных лапах

пританцовывал в лунке следа,

хоть его вообще не касалось

ничего из того, что казалось

завершённым уже навсегда.

И – не шлось, и печальная крона

покатилась без звука и крена

в направленьи другого стола,

словно всё вообще понимая, -

и легла на ковре, как немая,

и помочь ничему не могла.

А табачная глупая лента

льнула к локтю, твердила ну-ладно-

посидите-зачем-вам-домой,

будто знала – и знала, наверно, -

для чего полыхает латерна

у порога, над уличной тьмой.

Между тем как за дверью снаружи

собрались уже полчища вражьи,

приготовили всю свою злость -

и две смерти обнялись, болтая…

Но звенела струна золотая -

и не шлось, и не шлось, и не шлось.

Не при этой погоде капризничать у бистро,

на витрины глазеть или медлить на переходе

и часами болтаться по мокрому Vesterbro -

не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.

Нам пора научиться отказу от лёгких благ,

от внезапных поездок и слишком далёких планов -

и пора научиться пореже вздымать свой флаг,

а тем паче в присутствии прочих достойных кланов.

Не при этой погоде носить белоснежный плащ

или следовать новой – неверной, как кошка, – моде

и гадать, отчего вдруг пиджак твой уже блестящ -

не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.

Тут ведь дело обычное: хоть и идут бои,

но всегда не твои – это где-нибудь там, в России,

между тем твоё войско – синички и воробьи,

да и сам ты не генерал, а Франциск Ассизи.

Не при этой погоде настаивать на правах

и стоять в оцепленьи при прочем честном народе,

нападать на дракона – о трёх ли, двух головах -

не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.

Все права твои – птичьи, и птичьи – твои мозги,

и живёшь ты при птицах, и птицы тебя помянут,

раз уж в небе твои товарищи и враги,

раз уж только крупа в ненадёжных твоих карманах!

И когда от тебя останется лишь дымок,

присягни лишний раз прихотливой своей свободе,

той, которую ты на земле ублажить не смог -

ни при этой судьбе, ни при этой плохой погоде.

У меня остаются две песенки:

это две пограничные песенки -

очень, правда, короткие песенки

по сравнению с… нынешним днём,

но их можно твердить и вынашивать,

перевешивать и перемешивать,

раз завещаны песенки… мне же ведь? -

поздним вечером в кресле одном.

Шпиль похож на Господнее лезвие,

и рассветные сумерки трезвые,

став навытяжку в северном Шлезвиге,

не пускают отныне сюда -

так что чинная улица Йоргена

вся на нервах и страшно издёргана:

ей ненадобность гутена моргена

так нова ещё, так… молода.

Что с ключами теперь, с их бренчанием -

хоть и тихим, а всё ж замечаемым,

замечаемым и – нескончаемым,

повторяющим в утренней тьме

две мои неотвязные песенки

и вчера ещё связные песенки,

да теперь уж бессвязные песенки -

полудатские, полунеме…

Там, помню, был Бог и цветок полевой -

и Бог, как цветок, там качал головой,

а чьей головой – не поймёшь,

поскольку ведь Бог не цветок полевой

и, значит, не может качать головой -

своей, то есть Божьей, – а всё ж…

Они были вместе и вместе росли:

Бог рос из небес, а цветок из земли,

друг другу навстречу стремясь,

и вился поодаль какой-то припев -

но, раз не успев и другой не успев,

почти потерял с ними связь.

Надеючись так и исчезнуть молчком,

но будучи схвачен вязальным крючком,

как некая просто петля,

припев был надёжно прилажен с боков,

да жаль, оказался совсем никаков:

ля-ля и ещё раз ля-ля.

А больше в той песенке не было слов -

её запирали на лёгкий засов,

пока, потеряв уже нить,

я так и не мог почему-то взять в толк,

что это за Бог был и что за цветок,

и что их могло так роднить…

Там мотылёк один порхал,

и там гуляла мэдхен -

и шла беседа по верхам,

на малых скоростях:

на языке таком родном,

таком смешном и ветхом,

как этот город за окном,

протёртый на локтях.

А мотылёк – он был пострел,

сперва, конечно, юный,

но он стремительно старел,

пока беседа шла,

и мы старели вместе с ним

и вместе с этой руной,

и плыл над нами горький дым

минувшего числа.

Ах, не добился ничего

пострел от строгой мэдхен,

а жизнь закончил кочево -

исчезнув в облаках,

и завершился б их роман

словцом, понятно, метким -

да вот… надолго задремал

крючок в ночных руках.

1

На дешёвой такой, на бездарной такой оперетте

побывав и сочтя это всё бесконечно чужим,

потянулась к чему-нибудь – к яду, к петле, к сигарете,

к чашке кофе, к перу – сорокавосьмилетняя жизнь.

Не желает, не хочет, не может и не долженствует,

а тем паче не сеет, не пашет и даже не жнёт,

и её не заставишь – тяжёлую, полуживую -

натянуть на себя ничего из того, что ей жмёт.

Только кутает голову в тёплое, рифмы бормочет -

ни к чему не ведущие рифмы (но как хороши!) -

и на это хотя бы уж не отдаёт полномочий,

устремив в неприятелей все свои карандаши.

Телефон отключила и, тем распростившись со всеми,

загнала себя в угол и не покидает угла -

и не видит системы в своей кровеносной системе,

и порядка – в порядке вещей, и немножечко зла.

Как дела – да никак не дела, огрызается тихо,

и потом огрызается громко, а как – умолчу…

И, готовая вспыхнуть, хохочет большая шутиха,

не влияя практически на небольшую свечу.

2

Сорокавосьмилетняя жизнь – это время такое…

это место такое – почти уже взорванный дзот.

Не звоните и не навещайте, оставьте в покое:

мы потом ещё встретимся… если уж не повезёт!

Потому как в преддверии боя, в преддверии дыма

тела нет, а душа так и так ничего не должна:

все долги прощены и забыты, Земля нелюдима -

и уж если нехватка чего, то короткого сна.

Это время такое… и место, и дело такое -

сорокавосьмилетняя жизнь: перепутье и проч.

Впрочем, всё перепутано раньше твоей же рукою -

и помочь бы распутать… да ты ведь не просишь помочь.

Это дело такое, такое уж гиблое дело -

бой с собой под условным названием «бой за себя».

И толпа твоих недругов вдруг до того поредела,

что труба уморилась скликать их, скрипя и сипя.

Это дело такое и место, и время, и бремя,

а плечом поведёшь – будто нет на плече ничего:

лишь осенняя бабочка, астры лохматые брея,

на плечо опускается вдруг – или нет, на чело.

3