Зелёная земля - Евгений Клюев

и повторяли опять, по складам, спотыкаясь,

жизнь свою слева направо и далее прямо:

через всю эту сумятицу весь этот хаос -

мама же мыла и мыла несметные рамы.

Мама же мыла и мыла несметные рамы,

и проступал небосвод на стекле постепенно,

были такие высокие руки у мамы,

и на руках её пенилась белая пена…

Обещала – мучительница, беспощадница -

развесёлое пряча лицо в колесо,

карусель обещала, что всё возвращается, -

и оно возвращалось, любезное Всё!

Выступали из памяти тропы заветные,

а по ним – из одной запылённой страны -

шли и шли драгоценные наши животные:

наши львы, наши волки и наши слоны.

И вокруг деревянной колонны с акантами

начинала кружиться, глазами блестя,

молчаливая девочка с белыми бантами

на понятливом пони с попоной в кистях.

И, держа на весу свою кружку пузатую,

где старательно пенился бронзовый эль,

засьшал карусельщик, накрывшись газетою,

забываючи остановить карусель,

а она повторяла, пророчица, умница:

догоняйте же, что ж вы… осталось чуть-чуть -

и грядущее с прошлым однажды обнимутся,

и их больше тогда уже не разлучить.

А когда нас засыпет снегами

тот же самый минующий век,

чьи события мы отвергали,

потому что смотрели наверх,

мы забудем смиренные лица

наших близких и наших чужих,

мы разучимся дуться и злиться

и по улицам тёмным кружить,

мы помиримся с веком навеки

и, в объятья его заключив,

вместе вспомним случайные вехи

на дорогах ночных и ничьих:

тут стояла зима, там – утрата,

там – надежда, продрогшая вся…

Мы их не разглядели когда-то,

ни за что полюбив небеса.

Вы не смотрите на меня – вы посмотрите на себя,

как вы прекрасны и умны, братья и сестры,

как много в вас ещё огня – вы не смотрите на меня -

и как крепка ваша броня, и танки быстры.

Вы посмотрите на себя: какая дружная семья,

какие яркие цветы у вас в петлице,

какая славная родня – вы не смотрите на меня, -

какие лица и какие небылицы,

какой у вас тяжёлый стяг, порядок в танковых частях,

и каждый миг, и каждый шаг овеян славой,

и как, спокойствие храня – вы не смотрите на меня, -

вы всё правее, всё сильней и всё счастливей.

Жаль, что мне эту благодать отсюда просто не видать,

а то бы я бы, разумеется, проникся

или пленился, без вранья – вы не смотрите на меня, -

благополучием и игрека, и икса.

Но вам должно быть всё равно, вы не печальтесь, вам должно

быть безразлично, где и как я, и зачем я:

седлая резвого коня, вы не смотрите на меня,

а просто следуйте-ка к пункту назначенья:

к своим высотам и богам, к своим далёким берегам,

меня оставив – верить в дао или в Будду

и в милость завтрашнего дня… вы не смотрите на меня:

я, в общем, выбыл – и теперь уже не вбуду

Со стихами в голове -

ну а больше-то им… где же?

Не годятся для продажи

ни рисунки, ни стихи:

за них денег не дают,

за стихи и за рисунки -

помрачённые в рассудке,

они пляшут и поют.

Они пляшут и поют:

тари-рари, тари-рури,

я скачу верхом на буре -

во все стороны гляжу,

отойдите-ка на метр,

отойдите на два метра -

отойдите на два ветра,

на два облака назад!

В небесах они живут,

все стихи и все рисунки,

у них гордые осанки

и весёлые глаза,

и счастливая судьба

дурачка и ясновидца -

никогда не продаваться,

никогда и ни за что.

Л. Б.

Воспоминанья были ветхи,

но с ними мы и не дружили:

мы рисовали на салфетке

грядущего черты чужие -

каким-то невозможно синим,

как водится у несчастливых,

и пахнул кофе керосином,

и явно не хватало сливок.

Вблизи – и всё-таки с изнанки

действительности – всё мелькали

три ютские официантки

цианистые, словно калий,

и, изучая эту живность

(ведь надо же так расплодиться!),

мы то смеялись, то страшились,

что нечем будет расплатиться.

Считали эре на ладони,

и перекрестья циферблата,

и слёзы на твоём подоле,

и были дерзки и крылаты:

не помню – птицы ль, тени ль, дети ль,

и кто бы знал, что был так близок

один невидимый свидетель,

желанья заносивший в список…

Вот почти уже и не видна,

вот почти уже и не близка

занесённая снегом страна,

занесённая снегом строка.

И теперь ни за что не понять,

как там жизнь, как там наши дела

и куда путеводная красная нить

нас вела – и куда привела.

Не спеши умножать письмена,

ибо всем письменам грош цена,

ибо только бумага – стирай-не-жалей! -

и ценна: тем ценней, чем белей.

А потом, через несколько лет,

так и так мы проступим на свет -

словно знак водяной серебрясь сединой

на поверхности на ледяной.

Очертания сказки больше уже не резки:

перепутал зонтики Оле-Закрой-Глазки -

и уже не припомнишь, что ты читал по-русски,

что по-датски, что по-немецки, что по-английски,

и уже не припомнишь, что ты читал по-птичьи -

что по-беличьи, что по-паучьи, что по-собачьи:

ничего не осталось – разве вот… многоточье,

но по этому следу не вычислить путь добычи.

Бродит память твоя по кругу и что-то мямлит,

пережёвывая остатки чужого спора -

ах, не хочет с тобой беседовать датский Гамлет

на родном языке для него чужого Шекспира!

И Такое со смехом рядится в Не-такое,

и трёхмерные судьбы становятся вдруг плоски,

и уводит в туман таинственный Оле-Лукойе

за собой простоватого Оле-Закрой-Глазки.

Торбен смиренный

Герр Торбен скакал на белом коне,

ни разу с судьбою не встретясь,

но ждала его гибель на дальней войне.

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

Однажды, гуляя в чужой стороне,

наконец он встретил свою судьбу.

Судьба скакала на пегом коне

со звездою во лбу.

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

«Я не знал, что в этих краях война,

не надета на мне броня,

но, судьба на пегом коне, ты вольна

на землю сбить меня.

И закончу я здесь молодые дни,

всем нам цена одна.

Но сперва ты мне, судьба, объясни,

чья это война?»

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

И к нему подлетела одна стрела,

а потом другая стрела -

и они его выбили из седла,

хоть он крепок был, как скала.

И герр Торбен увидел тогда, что земля

его кровью обагрена,

и спросил судьбу – в упор, не юля:

«Чья это война?»

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

И тяжёлое пушечное ядро

разорвало его нутро,

и герр Торбен увидел себя в небесах -

среди прочих погибших всех.

Там плыла луна со звездою во лбу,

от горячей крови пьяна,

и герр Торбен спросил, узнав в ней судьбу:

«Чья это война?»

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

И летала по нёбу его душа

и не знала, куда ей пристать,

а все прочие души, рядом шурша,

ей твердили: тут благодать.

Но средь райских сине-зелёных трав

только вечно томилась она -

ибо землю покинула, не узнав,

чья была эта война.

Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?

Гудрун и Дагмар

Так пели однажды, да больше не петь -

плетя подвенечное покрывало.

Свистит и ранит времени плеть.

И небо исчезло, как будто бы и не бывало.

Пели Гудрун и Дагмар, две птицы лесов,

Пели день напролёт, кружева побросав.

И небо исчезло, как будто бы и не бывало.

«Гудрун, Гудрун, неделя уже прошла,

и другая прошла, и стоят дела».

«Дагмар, Дагмар, напомни-ка мне припев

про нерадивых дев».

«Гудрун, Гудрун, в этом припеве слова -

они всем кружевам кружева,

Гудрун, Гудрун, мы ведь погибнем в ней,

в этой тонкости кружевной».

И небо исчезло, как будто бы и не бывало.

Прислали гонца, гонца из дворца -

спросить, далеко ль ещё до конца,

летит гонец, звенит бубенец:

госпоже пора под венец.

Такая вот счастливая весть:

уже в дороге заморский гость -

спешите, дескать, ловчее плесть,

оправдывать эту честь.

И небо исчезло, как будто бы и не бывало.

«Дагмар, Дагмар, месяц почти истёк

Дагмар, Дагмар, мы не успеем в срок,

Дагмар, Дагмар, молись, чтобы нам помог

наш златокудрый Бог».

«Гудрун, Гудрун, а помнишь тот переход:

на полтона вверх – и наоборот?»

«Ах, нет, я не помню тот переход

на полтона вверх – и наоборот!»

И небо исчезло, как будто бы и не бывало.

Уже примчалась, от гнева дрожа,

сама сиятельная госпожа.

Уже и плети пустились в пляс -

и смерть подкралась, и Бог не спас.